Царь-Север

Выпрыгнув на мелководье, Храбореев, бледнея, пошел за деревья. Потом – побежал. Отбросив оружие, он переломился пополам. Долго и отчаянно рвало. Перед глазами плавали красные круги. В животе, в груди – и может быть, в сердце и в душе – трещало что-то, рвалось. Противным вкусом желчи отдавало. Испуганная птица выпорхнула из-под куста. Не улетела, а стояла рядом, непуганая дурочка. Храбореев покосился на птицу. Рукой махнул – уйди, мол, тошно и без тебя. Стыдно ему было перед птицей. Он упал на колени. Потом на спину. Бездумно, тупо смотрел на небо. Камень под лопаткой отдавал ему свою стылость. Руки, раскинутые крестом, становились холодными, сизыми. Он лежал – как будто помер – с неподвижными открытыми глазами. Никогда еще таким раздавленным Северьяныч себя не чувствовал.

Через какое-то время он вздрогнул. Глаза протер и снова глянул вверх. Что это? Среди облаков, напоминающих заснеженные берега, по лазурному руслу уплывали куда-то в бессмертие маленькие красные олени, роняя красные капли на горы. Царек-Северок на маленькой лодочке плыл по небесному руслу, считал и не мог сосчитать убиенных оленей… А свежая кровь с облаков всё капала и капала на горы, на реку, на разгоряченный лоб охотника. И нескоро он понял, что это – заря в небесах.

Долгонько он провалялся на стылых камнях. Встал, покашливая. К ночи его так залихорадило – три полушубка тряслись на нем, сползали на пол.

Шышаев, бригадир, мрачновато бухтел:

– Работнички, мать моя тётка…

– Я виноват? – слабо откликнулся Храбореев.

– А я? – зарычал Шышаев. – План погорит, кто ответит?

– Не ори, – прошептал Северьяныч. – Не люблю.

– А ты не указывай.

– Я ж за тебя волнуюсь. Хайло простудишь.

– Ты-то, видно, простудил… Раззявил где-то… Погоди, я с тобой разберусь… Ты в моториста зачем стрелял?

– Я не стрелял. Оно само.

– Само оно стреляет, знаешь, где? У Чехова. В пьесах. Читал такого?

Храбореев усмехнулся, прикрываясь шубой.

– Это который «Муму» написал?

– Погоди, я вот скажу Трубадурику, чтобы он пьесу накатал… в милицию. Загремишь, тогда я посмотрю, как будешь ухмыляться!

– Не пугай, Шышак. Я пуганый.

– Ну, там ты еще не был, – Шышак потыкал пальцем в пространство Севера. – Ты зону не топтал, поэтому орел такой…

– Нет, просто мама таким родила. – Храбореев отвернулся. – Иди, Шышак, иди, пьесу пиши с Трубадуриком. Потом поговорим.

– Обязательно поговорим. Ты узнаешь, как хвост на меня подымать!

– А ты привык, чтобы хвостом виляли перед тобой? Не дождешься.

– Вильнешь, куда денешься.

– Дурак ты, бугор. Хочешь, я расскажу тебе про самый длинный фаллос?

– Про кого?

– Ну, вот. Чехова читал, а не знаешь… Есть такая страна – Австралия. И там, в пустынном районе, летчик с воздуха заметил огромную фигуру мужика. Рисунок такой кто-то сделал. Может быть, из космоса. А может, наши предки были такие могучие… На том рисунке фаллос у мужика – двести метров. Фаллос – это главный мужицкий инструмент. Представляешь, бугор? Двести метров…

– Ну, представляю. И что?

– А не пошел бы ты на эти двести метров?

11

День за днем вода в реке рыжела от забоя, густела, грязно-багровым шлейфом вспухала за моторками и глинистою пленкой подкрашивала пологий берег с плавником, где жировали чайки и вороны, таская оленью требуху. Даже рыба на крючки и в сети попадалась какая-то копченая, ржавая от крови. Драной ветошью на берег волна выплевывала оленью шерсть, натеребленную дробовыми зарядами, словно густым гребешком.

Темнело рано. Откуда-то с верховий струился дух зарождавшегося ледостава. Звезды крупными кусками соли широко рассыпались по небу, окровавленному зарей на западе. Костры на берегу буйно лохматились, трещали, озаряя человека, будто облеченного в красную одежду палача. На тесовом помосте, до тошноты провонявшем загустевшей, закисшей кровью, хряскал на чурке сереброзубый топор. Поодаль, где трудились подручные, острые ножи сверкали в сумраке, вырезая оленье сердце, печень, почки, выскребая внутренний жир. Копыта валялись поленьями. Хворостом громоздились кучи рогов. Собаки между собой лениво грызлись, разрывая и растаскивая потроха. Обожравшись, визгливо и сыто зевали, показывая ребристое темное нёбо, и спать валились неподалеку от помоста, пьяно роняя в лапы огненные ленты языков.

Мужики работали, как заводные. Страда! В коротких перекурах шли к воде, споласкивали жилистые руки. За стол садились и, хищновато раздувая ноздри, утробно ухая костлявыми кадыками, хлестали неразведенный спирт, прожигающий нутро – почти до пяток. Рукавами вытирая губы, жадно закусывали жареным да пареным. А кое-кто в «мясорубку» свою прямо сырое кидал, похохатывая.

Шышаев, тот был не иначе как правнук вурдалака. Или тюряга научила жрать сырьё? Хоть оленину подавай, хоть медвежатину, хоть крысятину… Бр-р!

Курили потом, переговаривались, ковыряя щепками в зубах и отплевываясь.

– Слушай, бугор! А до хрена оленя, я не ожидал! Всегда так много?

– Год на год не приходится. Но мало никогда не бывает…

– Это сколько ж его забивают?