Царь и царица

Если бы Николай II дал волю своим естественным наклонностям, то, вероятно, предпочел бы заниматься тем цветоводством, кото­рому, как он заявил при отречении, он впредь посвятит свое время, а царские обязанности сложил бы на другие плечи.

Весьма вероятно, что, именно вследствие тяже­сти для него шапки Мономаха, отрекся он так легко от престола и за себя и за Наследника, переложив всю эту тяжесть на своего младшего бра­та. При этом он, очевидно, не входил в обсуждение вопроса о том, насколько великий князь Михаил Александрович способен и в силах управлять великой Империей. Эти силы ему, оче­видно, должен был дать тот же Бог, коль ско­ро он воссядет на престол.

Да, на свое царское служение Николай II смотрел как на тяжелый крест, и нес он его с великим трудом. Был он поэтому совершенно искренен, когда называл себя Иовом многострадальным, в день памяти которого он родился.

Россия для Государя отнюдь не была «вотчи­ной», хотя подчас поступал он именно так, как вотчинный владелец. Постигал он и то, что не Россия для него, а он для России. При этом Россию, русский народ, он горячо любил. В его устах слова: «наша матушка Россия» не были пустым звуком. Но в чем реально состо­яла польза России — он себе сколько-нибудь {49} точного отчета не отдавал. В особенности это ясно сказалось в делах Дальнего Востока, где он стремился расширить свои владения, не думая о том, насколько это нужно России и русскому народу.

Иначе относилась к России Александра Феодоровна.

Она тоже любила ее, а практически, быть может, больше своего супруга стремилась осуще­ствить все, полезное русскому народу. Она, например, сердечно скорбела о том, что Россия эко­номически во многом зависит от Запада. Так, в письме от 3-го сентября, она говорит по это­му поводу: «Меня всегда огорчает, как мало производится здесь. Все привозится из за грани­цы... Дай Бог, чтобы по окончании этой ужас­ной войны фабрики смогли бы сами обрабатывать кожу и меха; такая огромная страна и зависит от других».

Однако, на деле, в глубине своей души, Россию она любила как поле для приложения своей деятельности, а в особенности как достояние сво­его мужа и сына.

«Я борюсь за моего господина и за нашего сына». — восклицает она в одном из своих писем Государю в 1916 г., — и тем самым, незаметно для самой себя, воспринимает Россию, как нечто второстепенное, вернее, именно как родовую вотчину.

В этом смысле характерно ее отношение к кандидатам, намечаемым на министерские должности. Первое, что она учитывает в них, — это степень их предполагаемой предан­ности Государю. Их любовь к России, соответствие тому делу, которое предполагается им поручить, — вопросы второстепенные для Импера­трицы. Она ищет, прежде всего, преданности Ца­рю, чем и подтверждается ее взгляд на {50} Империю, как на личную собственность рода Романовых.

Когда, с присущей ей страстной настойчивостью и даже нетерпимостью, она требовала от своего мужа увольнения или назначения того или иного лица, принятия той или иной меры, она была убеждена, что тем самым исполняет свой долг любящей жены, и матери, и русской Царицы одновременно, ибо заботятся о семейном достоянии Романовых.

Глубокое изменение в ее чувствах к России произошло уже после отречения Государя, после испытанных ею и всей ее семьей всевозможных страданий.

Пройдя через горнило этих страданий, она как бы совершенно очистилась от земной суеты, властолюбия и честолюбия.

Здесь именно сказалась ее в высшей степе­ни благородная, возвышенная натура. Когда в Тобольске у нее закралась мысль, что Государя хотят увезти, чтобы, путем использования его царского престижа, закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность использовать это для восстановления своего царского положения или хотя бы для избавления дорогих ее сердцу детей и мужа от дальнейших страданий. Мысли ее в тот момент всецело были сосредоточены на России, на ее благе, на ее чести, и она решается даже расстаться с Наследником и тремя из своих дочерей, чтобы ехать вместе с Государем и поддержать его в отказе от санкционирования чего либо невыгодного для России.

Письма ее из Тобольска к А. А. Вырубовой об этом свидетельствуют с необыкновенной яр­костью:

«О, Боже, спаси Poccию, — пишет она 10-го декабря 1917 г. — Это крик души днем и ночью, {51} все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный мир», — и дальше: — «нельзя вы­рвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся стра­на. Болезнь, после которой она окрепнет».

«Такой кошмар, что немцы должны спасти Poccию; что может быть хуже и более унизительным, чем это»... — пишет заточенная Царица, когда до нее доходят в марте 1918 года, сведения о том, что немцы предполагают сверг­нуть большевиков.

«Боже, что немцы делают. Наводят порядок в городах, но все берут... уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю как за своего ребенка, и люблю мою ро­дину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения».