Царь и гетман

Не успел Палий управиться с своей яичницей, как на улице послышался конский топот и у ворот показался отряд польских жолнеров. Изумленный Охрим невольно схватился за саблю и недоумевающими глазами смотрел на старого «козацького батька»: ему почему-то представилось, что это те две польские хоругви, забравшиеся в Погребище, против которых пани матка Палииха отрядила из Паволочи козаков под начальством Тупу-Тупу-Табунця-Буланого и сотника Задери Хвост и которые, разбив казаков, ворвались теперь и в Белую Церковь. Не веря своим глазам, он искал ответа на тревоживший его вопрос в глазах Палия; но старые глаза «батька» смотрели спокойно, ровно и, по обыкновению, кротко, без малейшей тени изумления.

– Чи пан полковник дома? – послышалась с улицы полупольская речь.

Охрим не отвечал, он онемел от неожиданности.

– Универсал его королевского величества до пулковника бялоцерковскаго, до пана Семена Палия! – снова кричали с улицы. – Дома пан пулковник?

– Дома, дома, панове! – отвечал Палий. – Бижи, Охриме, хутко, одчиняй ворота.

Охрим бросился со всех ног. Собаки бешено лаяли, завидев поляков.

– Кого Бог несе? – шептал старик, отеняя рукой свои старые, но еще зоркие глаза, с седыми нависшими бровями и всматриваясь в приезжих. – Щось не пизнаю, хто се такий…

Впереди всех на двор въехал на белом коне белокурый мужчина средних лет, более, впрочем, чем средних, хотя белокурость и свежесть лица значительно придавали ему моложавости. На нем было не то польское, не то московское одеяние. Подъехав к крыльцу, он ловко соскочил с седла, бросив поводья в руки ближайшего жолнера. Палий уже стоял на крыльце, вопросительно глядя на этого, по-видимому, знатного гостя.

– Не полковника ли белоцерковского, пана Палия, имам гонор видеть перед собою? – спросил гость, ступая на крыльцо.

– Я Семен Палий, полковник вийськ его королевского величества, – отвечал Палий.

– Рейнгольд Паткуль[36], дворянин, посланник его царского величества государя Петра Алексеевича, всея Руси самодержца, и полномочный эмиссар его королевского величества и Речи Посполитой, имеет объявить пану полковнику белоцерковскому высочайшее повеление их величеств, – сказал Рейнгольд, став лицом к лицу с Палием.

– Прошу, прошу пана до господи.

Что-то неуловимое, не то тень, не то свет, скользнуло по старому, как бы застывшему от времени и дум лицу и по кротким глазам «козацкого батька», и лицо снова стало спокойно и задумчиво. Рейнгольд, окинув быстрым взглядом скромную обстановку, в которой он застал человека, десятки лет державшего в тревоге Речь Посполитую и всемогущих, роскошных магнатов польских, как-то изумленно перенес глаза на седого, стоявшего перед ним старичка, словно бы сомневаясь, действительно ли перед ним стоит то чудовище, одно имя которого нагоняет ужас на целые страны. А чудовище стояло так скромно, просто… И эта мужицкая сковорода с яичницей… Это дикарь, старый разбойник, предводитель таких же, как он сам, голоштанников… Рейнгольд чувствует себя великим цезарем, попавшим к босоногим пиратам…

Он гордо, с дворянскою рисовкой проходит в дом впереди скромного старичка; а старичок хозяин, как бы боясь обеспокоить вельможного пана гостя, ступает за ним тихо, робко, почтительно.

Но вот они в «будинках», в большой светлой комнате окнами на двор и в маленький «садочок», усеянный цветущим маком, подсолнечниками вперемежку с высокими, лопушистыми кустами «пшенички» – кукурузы, до которой Палий такой охотник, особенно до молоденькой, с свежим, только что сколоченным искусною рукою пани матки маслом.

– Предъявляю пану полковнику универсал его королевского величества и пленипотенцию ясновельможного пана гетмана польного войск Речи Посполитой, – сказал Паткуль, подавая Палию бумаги.

Старик почтительно, стоя, взял бумаги, почтительно развернул их одну за другою и внимательно прочел; потом, медленно вскинув свои умные, кроткие глаза на посланца, спросил тихо:

– Чого ж вашей милости вгодно?

– А мне угодно именем его королевского величества и его царского величества государя и повелителя моего объявить тебе, полковнику, о том, чтобы ты незамедлительно сдал Белую Церковь законным властям Речи Посполитой, – резко и громко объявил Паткуль.

Палий задумался. Кроткие глаза его опять опустились в землю, и он медлил ответом.

– Я жду ответа, – напомнил ему Паткуль.

– Я повинуюсь его величеству… Я зараз отдам Билу Церкву, коли…

Старик остановился и нерешительно перебирал в руках бумаги.

– Что же? – настаивал Паткуль.

– Коли вы покажете мени письменный на то приказ од его царского величества и од пана гетьмана Мазепы, – снова вскинул он своими кроткими глазами.

Паткуль откинулся назад. Голубые, ливонские глаза его заискрились. Глаза Палия, кроткие, как у агнца, стали еще кротче.