Царь Дмитрий - самозванец

С отрочества, повторяя за братом, привык я клясть своеволие боярское, их косность, медлительность и непонятное мне упорство в противодействии переменам, которые вели — я ни мгновения не сомневался! — к дальнейшему укреплению и процветанию державы нашей. И в земщине, следуя за племянником моим Иваном, я видел лишь бунт боярский против нашего рода. Я так и не смирился в душе с тем, что венец царский перешел к другой ветви, и всегда называл Симеона, Федора и Бориса царями боярскими в противоположность нам, царям исконным и истинным. А после пришествия Димитрия — как я возмущался двуличием бояр во время его правления и молчаливым предательством в день переворота! Василия же Шуйг

ского, еще одного царя боярского, я просто на дух не переносил, этого, впрочем, за дело.

Но вот старый мир, столь долго и часто проклинаемый мною, стал рушиться на глазах под напором новой силы, и я вдруг ощутил острую боль. Когда-то я скорбел о конце моей эпохи, теперь было впору плакать о конце моего мира. Только тогда я осознал, что ведь эта старина и есть мой истинный мир, я плоть от плоти его, что люблю я только его и никакого другого не желаю. Что бояре никакая не чуждая мне сила, они братья мои, они — моя семья. И дело не в том, что мы действительно были как бы одной большой семьей, почти все пошли от одного корня, а последующими браками сшились так, что уж и не разорвать, разве что саблей по живому. Не только по крови были они мне братьями, но и по духу. Мы смотрели на многое одними глазами, ценили одно и то же, одинаково думали о величии державы нашей, нам всегда было о чем поговорить, мы друг друга понимали. Если бы я меньше упирался в споры государственные да в вопросы династические, я бы давно осознал эту простую вещь. Бояре и в этом меня обошли, они-то всегда меня за своего считали, относились ко мне по-должному, привечали и — уважали. А если и посмеивались иногда, так ведь без злобы, по-родственному. С ними, с князьями суздальскими, ярославскими, стародубскими, с Курбскими, Колычевыми, Одоевскими, Оболенскими, Мстиславскими, Воротынскими было мне всегда легко и свободно, после их пиров никогда не оставалось у меня ни похмелья, ни мутного осадка в душе.

А с теми, другими, Романовыми, Салтыковыми, Трубецкими, Шаховскими, Шереметьевыми, Волконскими, несть им числа, мне, наоборот, было тяжело и муторно, чего-то я в них не понимал, и речи их казались мне странными, и сам я не знал, что сказать, о чем разговор повести. Оттого вспоминаются, как сон кошмарный, годы, проведенные в Александровой слободе, оттого и сбежал я оттуда, несмотря на всю любовь мою к Ивану. Вот и в Тушино не ездил, не мог превозмочь себя, будто боялся задохнуться в том воздухе, насыщенном алчностью и предательством.

Как-то раз, ночью, сразу после светлого праздника Рождества Христова, меня как будто что-то кольнуло в сердце, я проснулся, сел на лавке и больше уж не ложился. С утра же приказал холопам быть наготове и сам оделся для выезда. Гонец не заставил себя долго ждать, видно, затемно снарядили. Предупрежден! 1ый дворецкий проводил его сразу ко мне.

— От кого? — коротко спросил я.

— От царицы Марины. Молят слезно срочно прибыть.

Более я его ни о чем не расспрашивал, вскочил в седло и

устремился в Тушино. Как назло, неожиданно ростепель наплыла, копыта лошадей не отскакивали со звоном от укатанной дороги, а хлюпали и вязли в пропитанном водой снеге, замедляя движение. «Что-то не то с погодой происходит, — думалось мне, — то вдруг крупа ледяная с неба посыплется, как в майские дни после свержения Димитрия, то ростепель в Рождество». Почему, интересно, в минуты напряжения душевного в голову лезут всякие глупые и посторонние мысли? Впрочем, и напряжения настоящего не было, быстрая скачка охладила меня и притушила мрачные ночные предчувствия. Я успокаивал себя тем, что призыв Марины как-то связан с недавним приездом в Тушино послов от короля Сигизмунда, мы в Кремле об этом сразу узнали и жарко обсуждали, чем это может обернуться. То есть бояре обсуждали, я-то больше помалкивал и слушал.

Тушино еще скрывалось в дымке, но близость его я почувствовал по невообразимой вони, такую я только в одном месте упомню — вокруг’ главной рыночной площади в Париже. Мяса в Тушине в отличие от Москвы всегда было в избытке, от коров, баранов, свиней брали только самые лакомые куски, остальное выбрасывали, окрестных псов, волков и воронье раскормили так, что они ленились движение лишнее сделать к новой подачке, а тут еще теплынь. Я выхватил платок из рукава и прижал к лицу. «Как же они здесь летом жили?» — подумал я, но тут дорога пошла чуть в гору, повеял ветерок и дышать стало легче. Успел я еще отметить по дороге, как разрос-

лось, расстроилось Тушино — город, истинный город, и преизрядный!