Царь Дмитрий - самозванец

В общем, с какой стороны ни посмотри, эта была наша, чисто русская Смута, сами мы эту кашу заварили, сами и расхлебываем. •

Но вопрос мой первый: кто с кем воевал, так и остался не-

проясненным. На первый взгляд все просто: схлестнулись три силы, одна под флагом Димитрия, другая под флагом Шуйского, а третья — прямые разбойники. Разбойники и в мирное время не переводились, а уж в Смуту расплодились невероятно, никому не подчиняясь, кроме своих главарей, они внесли немалый вклад в разорение Земли Русской, так что их волей-неволей приходится за отдельную силу считать.

Сложность же заключалась в том, что часто невозможно было определить, к какой силе относится тот или иной человек. Переходы из одного разряда в другой происходили столь быстро, что голова шла кругом. Сегодня он разбойник, а завтра — думный дворянин у Шуйского, послезавтра, получив положенное повышение в чине за предательство, боярин у Димитрия, на третий день, обидевшись за что-то на Димитрия, опять уходит в разбойники. Оно и раньше так бывало, что днем вельможа сановитый, а ночью разбойник, но чтобы днем разбойник, а вечером стольник царский, такого никогда не случалось. И не напоминайте мне времена опричнины! Тогда стольники царские резвились днем на коротком царском поводу, а в Смуту все были на вольном выпасе.

Из-за частоты случавшегося само понятие измены, столь четкое и ясное в былые годы, размылось и поблекло и не вызывало в душе никаких чувств: ни гнева, ни удовлетворения, ни даже удивления. Как копейка, которая от долгого употребления истирается и превращается в простой расплющенный кусочек металла, с которым непонятно, что и делать. Ничего и не делали, за все время Смуты ни одного человека не казнили за измену, только за прямой разбой, да и тех не по царскому суду, а по народному. С сожалением надо признать, что подозрительность и Димитрия, и Василия Шуйского, их недоверие ко всем, даже и родственникам ближайшим, имели весьма веские основания.

Картина происходящего затуманивалась: официальных известий и слухов было, с одной стороны, слишком мало, а с другой — в переизбытке. О многих событиях, происходивших в близлежащих землях, никто в Москве не знал, даже и я. Сейчас сказители новые пишут: было так-то и так-то, а я не могу утвердить, верно ли это или всего лишь их выдумки. Точно так же и в

землях не все знали о событиях московских. О чем тут говорить, если князь Скопин-Шуйский, спешивший на выручку Василию Шуйскому со своей ратью и остатками шведского воинства, прислал в Москву гонца с вопросом осторожным, а сидит ли еще на престоле его дядя и надо ли ему так поспешать.

Об иных же происшествиях известия приходили многократно, часто запаздывая, а иногда и опережая события, с путаницей мест, имен и дат, с обычными преувеличениями и недомолвками. Все это аккуратно заносилось не только в мою тетрадочку, но и в летописи государственные, порождая полнейшую неразбериху. В то, что какой-нибудь город попеременно переходил из рук в руки, еще можно было поверить, но то, что его трижды за два месяца сжигали дотла, вызывало сомнение. То же и к людям относится, я даже думаю, что известия о случавшихся ежедневно перелетах и изменах объяснялись отчасти, конечно, многократным и искаженным повторением. Или возьмем пана Лисовского, имя которого в донесениях упоминалось чаще всех остальных ляхов. Я слышал от знающих людей, что в своих походах пан Лисовский показывал необычайную стремительность и лихость, но даже он не мог одолеть за день триста верст, тем более находиться одновременно в нескольких местах. А количество ран, полученных им якобы при осаде одной Троицы, превосходит силы человеческие, от виска до пятки не осталось на нем ни одного живого места.

Я ведь не случайно оговорился, сказав, что одни сражались под флагом Димитрия, а другие под флагом Шуйского, а не за Димитрия или за Шуйского. Чем дольше я думал, тем больше убеждался, что идет совсем другая борьба, между совсем другими силами. То есть люди-то те же, но объединяются они тайно между собой не по приверженности тому или иному царю. Доказать я ничего не могу, у меня есть лишь смутные догадки. Я не могу Даже говорить о каком-то заговоре, который всегда, рано или поздно проявлялся во многих давно минувших и описанных мною событиях. Если, к примеру, в первом пришествии Димитрия или в его свержении я еще мог более

или менее уверенно проследить нити заговора, то в те годы Смута приобрела такой стихийный размах, что просто не могла подчиняться ничьему руководству, и заговорщикам, которые, несомненно, были, ибо они есть всегда, оставалось только следовать за событиями, примеряться к ним, пытаться наилучшим образом использовать складывающиеся обстоятельства к выгоде своей партии и себя лично.