Царь Дмитрий - самозванец

Вот, наконец, и дворец царский. Стража спокойна, слуги, встретившие меня, тоже, камень свалился с души моей, я скинул шубу, шапку и с легким сердцем прошел во внутренние покои. Там царили растерянность, уныние и бестолковая суета. Марина устремилась мне навстречу, но не летела, как в прошлый раз, а тяжело влеклась, будто ей по пудовому ядру к ногам привязали. Лицо было опухшим и в пятнах, видно, от долгих рыданий. Впрочем, глаза были сухи и голос тверд.

— Беда, светлый князь! — сказала она после того, как на мгновение припала к плечу моему.

Марина взяла меня за руку, заметно опираясь на нее, и провела в глубь дворца, в спальню Димитрия. Он лежал обнаженный на постели, с широкой заволокой на животе. На правой стороне, там, где печень, сквозь ткань проступало и расплывалось кровавое пятно. Глаза Димитрия были закрыты, горячее хриплое дыхание до корки запекло губы, сквозь крепко стиснутые зубы пробивались редкие стоны. Рядом стояли два лекаря с широкими полосами бязи, наверно, собирались переменить заволоку.

— Шальная пуля, вчера вечером, — коротко сказала Марина.

В любой другой ситуации я бы непременно сказал ей, что

шальные пули в помазанников Божиих не попадают, разве что в какого-нибудь Федота безродного, но и там надо зреть промысел Божий. Но сейчас было не до высокоумных заключений.

— Пройдем к тебе, расскажешь, как дело было, — сказал я вместо этого.

У постели Димитрия нам делать было нечего, помочь ему мы не могли, ему уже никто не мог помочь — знаю я такие раны! Даже на чудо надежды не было, потому что тогда надо было предположить, что левая рука Господа не ведает, что делает правая.

Первые всплески недовольства поляков появились давно, и тон задал воевода Мнишек. Он надеялся на немедленную награду за понесенные во время переворота убытки и перенесенные впоследствии страдания, но Димитрий отделался распиской на триста тысяч злотых. Воевода не отличался терпением в

делах денежных и через три месяца ожидания решительно приступил к дочери с настоятельными просьбами повлиять на мужа и поторопить его с расчетом. Марина ответила, что у Димитрия сейчас много других, более неотложных расходов, так что придется подовдать. Оскорбленный в лучших чувствах Мнишек покинул Тушино, даже не благословив дочь на прощание, а по возвращении в Польшу принялся распространять всякие гнусные клеветы о ней и о Димитрии. Потом начали роптать и остальные поляки, они требовали решительного штурма Москвы и скорейшего окончания войны, чтобы они могли, наконец, насладиться результатами победы и заняться обживанием пожалованных им поместий. С каждым днем поведение поляков становилось все более наглым и непочтительным, князь Рожинский позволял себе тыкать государю, а некий пан Тышкевич при всем честном народе назвал его обманщиком, потому что Димитрий нарочно-де не желает исполнять своих обещаний. Обстановка накалилась до предела после вступления короля Сигизунда в пределы русские. Да, тушинские паны послали Сигизмунду то знаменательное письмо, но между собой решили действовать по собственному разумению, не обращая более внимания на приказы Димитрия, самого же его окружили столь плотной опекой, что это больше походило на домашний арест. Они охраняли его как залог будущих наград, понимая, что если, не дай Бог, с Димитрием что-нибудь случится или он исчезнет, то они могут лишиться не только обещанных, но и благоприобретенных богатств.

Основания для таких опасений у поляков были. По словам Марины, умонастроение Димитрия сильно изменилось в последнее время, к этому его подтолкнуло не только разочарование в поляках и во многих русских прихлебателях-измен-никах, окружавших его в Тушине, но и еще одна, весьма веская причина, так туманно выразилась Марина, я же не стал уточнять. Димитрий встрепенулся и преисполнился решимости возобновить борьбу, но из другого места и с новым войском. Дело было многотрудное и долгое, не переменяя маски безразличия внешнего и смиряясь подчас с оскорблениями прямыми, вел Димитрий переговоры тайные, уже подготавлива-