Царь Дмитрий - самозванец

Впрочем, многие находили в соседстве двух столиц большое удобство. К постоянным военным стычкам привыкли, да и схватки в поле быстро прекратились, войску Шуйского оставалось только на оборону стен, небольшие же отряды Димитрия хорохорились в поле не по приказу, как я понимал, а чтобы показать удаль молодецкую — носились туда-сюда, выкликали желающих на бой, выкрикивали всякие слова бранные, иногда пускали стрелы, от их свиста жители московские отмахивались, как от комариного писка. Зато всегда можно было съездить в богатое и веселое Тушино. Простому человеку это, конечно, ни к чему, у него своих забот хватает, вот разве что прикупить чего, для двора же царского, дьяков, воевод поездки в Тушино превратились в своеобразную забаву. Не ту, что во времена давние гнала храбрецов в Слободу Александрову на пиры царские, дело это было безопасным и весьма прибыльным. Многие действительно переходили на службу к Димитрию, другие же только обещали, брали жалованье вперед, усаживались за стол пиршественный, а проспавшись на следующее утро, спешили обратно ко двору царя Василия Шуйского. Нет, они не винились за задуманное предательство, они даже похвалялись тем жалованьем, которое им пообещал Димитрий, и требовали у Шуйского большего за сохранение верности. Шуйский, скрепив сердце, давал, зная, что ведь обманут, подлецы, но не давать тоже нельзя — совсем без людей останешься. Было таких вельмож столь много, что для них особое название придумали — перелеты. Да что там вельможи русские, знатные польские и литовские паны совершенно свободно приезжали иногда в Кремль, с ведома, а подчас и разрешения Шуйского. Пировать пировали, когда еще было, чем пировать, но на службу к Шубнику никто из них не просился.

И еще одно новое слово появилось тогда на Руси — двоемыслие. Это когда на языке у человека одно, а в мыслях другое, когда на словах он клянется в верности одному государю, а служит другому, на самом же деле не служа никому, кроме самого себя. Совсем люди Господа забыли! Ведь Ему не только дела наши, но и мысли ведомы! Но ужас был даже не в этом, а в том, что это самое двоемыслие в обычай вошло, никто его не осуждал, никто не отшатывался в возмущении от двоемысла, что уж говорить, если сам Василий Шуйский воскликнул как-то в досаде: «Да думай ты, что хочешь, только говори, как положено, и мне верно служи!»

Гонец прибыл незадолго до полудня. Поклонился низко, вручил свиток, молвил: «От царя Димитрия Ивановича Всея Руси!»

На свитке было всего три слова: «Приезжай. Прошу. Димитрий». Почерк был похож, но без той божественной красивости, которая в свое время приводила в восхищение патриарха Иова. Ведь почерк божественный отличается от просто красивого всякими мелкими деталями, которые сразу и не разглядишь, даже не завитушками, а особым наклоном линий, строго выверенной и соразмерной высотой букв и знаков, когда вся строка, независимо от того что в ней написано, начинает звучать гимном Господу. В этом же почерке слышался разве что клич боевой трубы.

И еще одно смутило меня — слово «прошу». Прежний Димитрий так бы не написал, ограничился бы одним словом или уж, наоборот, разогнался бы на весь свиток, все о планах и приказах.

— Приказано ответа дождаться, — донесся голос гонца.

— Передай, что завтра буду, — коротко ответил я, все еще погруженный в свои мысли.

На следующий день я в полной мере оценил описанные выше удобства от соседства двух столиц. Никто меня не задерживал, я выехал свободно со всей своей, невеликой, правда, свитой. Лишь воевода Василий Троекуров, отвечавший в тот день за ворота Кремлевские, окликнул меня: «В Тушино, князь

светлый? Доброго тебе пути. Увидишь сына моего, привет передай да пожури от моего имени — уж месяц как не виделись».