Царь

Если Иоанн в самом деле отменит опричнину, как открыто требует митрополит, а вместе с ним, пусть негласно, хотят того же все подручные князья и бояре, стеснённые в своём своеволии земщиной, ему придётся распустить опричное войско и по-прежнему полагаться только на удельные, расхлябанные, неуправляемые, потерявшие боеспособность полки, поистине без царя в голове, что означает неизбежное и полное поражение в завязавшейся войне на два фронта: на западе на глазах у него объединяющейся Польши с Литвой и на юге против татар и готовой оказать им военную помощь могущественной Оттоманской империи, чего Иоанн просто-напросто не в состоянии представить себе. Столкнувшись с безрассудным упрямством Филиппа, которому молчание епископов не указ, он видит лишь один разумный, бескровный, но смирительный выход и для спасения лично себя и семьи, и для спасения Московского царства, и для спасения со всех сторон окружённого православия: перемену митрополита. Законного права на такое действие он не имеет. По установленному обычаю царь и великий князь лишь предлагает своего кандидата, а принимает или отвергает его освящённый собор, и лишь освящённый собор может поставленного им митрополита низвести с кафедры за какое-нибудь уж очень тяжкое прегрешение. То, что десяток епископов отказался поддержать Филиппа в его выступлении против царя и великого князя, ещё не служит гарантией, что освящённый собор в полном составе согласится его устранить. Против Филиппа необходимо выдвинуть такие грозные, такие неопровержимые обвинения, чтобы его несоответствие сану сделалось очевидным для всех. Иоанн молча, безоговорочно отступает, как всегда отступает, когда наталкивается на преграды неодолимые. Он удаляется в Александрову слободу, тихий приют его размышлений, и возвращается в Москву числа двадцатого марта в сопровождении сотни телохранителей, в последнее время с ним неразлучной. Отныне они одеты в чёрные кафтаны и чёрные шапки, знак воинствующих защитников православия, в непривычную форму, видимо, новую для москвичей, только что введённую для них Иоанном и поразившую воображение современников, на что, по всей вероятности, он и рассчитывал. Во всяком случае «Житие святого Филиппа», повествуя о вступлении Иоанна в Москву в те весенние дни 1568 года, не жалеет устрашающих красок, не вникнув в явный смысл иноческого облачения воинов:

«Видеша бо внезапу царствующий град весь облежащь и слышати страшно, явися той царь со всем своим воинством вооружён, наго оружие нося, едино лице и нрав имея...»

Двадцать второго марта, увиди на богослужении в Успенском соборе царя и его воинов в облачении иноков, вместо привычных раззолоченных царских одежд, собольих шапок и разноцветных кафтанов, Филипп не выдерживает взятого на себя обета молчания в присутствии государя, которым публично осуждает его, и во время службы обращается к нему с прямым обличением:

— Царь благой, кому поревновал ты, приняв на себя такой вид и изменив своё благолепие? Убойся суда Божия: на других закон ты налагаешь, а сам нарушаешь его.

Формально митрополит более чем прав. В те времена внешней, обрядовой стороне придаётся первостепенное, порой решающее значение, нередко в ущерб тому делу, ради которого затеян обряд. Царь и великий князь неожиданно нарушает бережно хранимые ритуалы, расписанные веками до последней застёжки, однако нетерпеливый Филипп, не находя нужным келейно расспросить Иоанна, что означает этот новый обряд, одёргивает царя и великого князя прямо во время богослужения, хотя мог бы и должен был повременить, как мог бы и должен был принять во внимание, что подчёркнуто скромный, почти монашеский, чёрный кафтан скорее означает смирение перед Богом, чем высокомерие или гордыню. Иоанн сознательно нарушает старинный обряд, сознательно подчёркивает своим чёрным кафтаном и чёрными кафтанами телохранителей, что он и его новое войско служат не греху и пороку, но Богу. Филипп не понимает намёка и, видимо, неспособен понять. Должно быть, махнув на него рукой, Иоанн удаляется, с угрозой предупредив:

— Филипп! Не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя мой гнев.