Трудно допросить собственную душу

— Если удастся уговорить ее уехать из Парижа, — вздохнул он. — У нее есть какой-то друг, он шофер такси. Не знаю, понравится ли ему, что Жермен уедет так далеко. Правда, для него несложно ездить к ней, но опять же — зачем это ему? Жермен берет один выходной в неделю, и только тогда они смогут видеться, если она уедет. В Париже у них возможностей больше. Она ведь выходит из дому. А в Версале…

— Ну-ну? — подбодрила его Олеся, которую все это крайне интересовало.

— В Версале она будет отрезана от всех этих возможностей. Да ведь это просто большая деревня, там негде встречаться. А моя мать не потерпит, чтобы ее друг заходил в дом. Она его на дух не переносит. Значит, им останется один день в неделю, а Жермен это не устраивает…

— Она сама все это тебе рассказала?

— Нет, конечно! — возмущенно воскликнул он. — Я не стал бы разговаривать с горничной на такие темы!

— Тогда откуда ты узнал?

— Ну, я просто поставил себя на ее место… — вздохнул он. — Думаю, будет очень трудно ее уломать. Но мать просто не может без нее жить, она привыкла, что Жермен приносит ей молоко, убирает в спальне, даже читает ей по вечерам… Выходной Жермен — черный день для матери! Она томится от одиночества и постоянно звонит мне. И домой, и в офис. Представь, какое удовольствие!

— Значит, пока она не согласится, ты не купишь дом?

— Ты слишком все усложняешь. — Борис снисходительно улыбался. — Мне совершенно все равно, останется она или нет. Мать все равно переедет. Даже если придется искать другую горничную.

Она уже узнала все, что нужно, кроме одного: адреса на бульваре Распай. Теперь она была уверена, что старуха не ускользнет от нее в совершенно незнакомый пригород, у нее есть время найти ее в Париже. Надо было задать самый главный вопрос, но прежде…

— Бульвар Распай… — мечтательно протянула она. — Я не отказалась бы жить на бульваре Распай! А где тот дом, где живет твоя мать? Какой он?

— Самый обыкновенный, серый… — ответил он, явно думая о другом.

— А напротив что? Почему так шумно?

— Напротив — дискотека.

— Бедная старушка! — воскликнула Олеся. — Она живет на первом этаже?!

— Как на первом? — опомнился Борис. — На четвертом, на первом — кафе. Боже мой, нельзя ли поговорить о чем-нибудь другом? Моя мама надоела мне уже вчера.

— Почему?

— У Жермен был выходной, и она звонила мне четыре раза… Нет, пять, один раз она разговаривала с женой.

«Сегодня среда, значит, у горничной был выходной во вторник, — быстро соображала Олеся. — Интересно, всегда ли она отдыхает в этот день?»

Но тему пришлось переменить. Если бы она продолжала расспрашивать его о матери и Жермен, Борис мог бы что-то заподозрить, на это у него хватило бы ума. Олеся мило улыбнулась, погладила его по руке, и Борис размяк, вытянул губы. Пришлось его поцеловать. «Ничего, это если не последний раз, то один из последних… — утешала она себя. — Теперь все будет по-другому». И она решилась.

— Милый, ты помнишь наш разговор, — задумчиво и в то же время небрежно спросила она, стараясь, чтобы голос не выдал ее волнения. — Ну, когда ты рассказывал мне про ту квартиру в Москве, на Покровском бульваре?

— Конечно… — Он внимательно посмотрел на нее. Она предпочла бы другой взгляд. Этот был слишком деловым, слишком настороженным. — Почему ты спрашиваешь?

— Так просто… — Она внутренне поежилась, но решила продолжать: — Знаешь, мне все-таки не верится, что это правда. Такие прелестные украшения! Ты еще показывал мне фотографии… Неужели они до сих пор там?!

— Ну, не думаю… — вздохнул он. — Сколько лет прошло, почти целый век…

— Когда уехала твоя семья?

— В самом начале двадцатых годов. — Он поморщился. — Боже мой, я никогда не вдавался в эти подробности. Надо было расспросить маму, она все знает.

— Разве она помнит, как их прятали? — удивилась Олеся. — Сколько же ей было лет? Года три-четыре?

— Наверное. Она родилась в год революции.

— Значит, она сама ничего не помнит… — разочарованно протянула Олеся. — Жаль.

— Почему жаль? — Он фыркнул. — Я предпочел бы, чтобы она вообще все забыла! Ее рассказам просто нет конца, она обожает выдумывать и может болтать часами о том, чего никогда не было!

— Но драгоценности были?