Трудно быть духом

Евсеев встал и направился к выходу. Старшина вскочил:

— Так! В чём дело?! Что за шум в зале?! Евсеев, а ты куда?

— Товарищ старший прапорщик, вы же обещали классику мирового кино! — обиженно сказал Евсеев.

— А это что, не классика?.

— Так вы говорили «Эммануэль»… Эротика…

— И здесь будет эротика… Знаешь, как наши немцев драть будут! — под смех в зале объяснил Шматко. — Иди на место! Никто никуда не уходит! Прохоров! И ты садись! Тоже небось на выход намылился?!

— Да не могу я сидеть, товарищ старший прапорщик! — пробурчал тот.

— А, да! — вспомнил Шматко. — Ты ж у нас в попу раненный!.

Тем временем на экране своим чередом шли «Два бойца». На них никто не обращал особого внимания. Потому как настрой на эротику предполагал совсем другое отношение. Рядовой Гунько шепнул соседу:

— Прикинь, Сокол, как старшина нас развёл… Блин! По тридцатнику за эту лабуду!

— Тихо, Гуня, не мешай! — шикнул Кузьма.

Но тот не унялся:

— Да что ты хрень эту древнюю смотришь!

— Заткнись, говорю! — отмахнулся Кузьма.

В зале зазвучала «Тёмная ночь» в исполнении Бернеса. Гул в зале сам собой поутих. «Древняя хрень» вдруг зацепила за живое… Всё же классика есть классика…

На рабочих совещаниях полковник Бородин обычно скучал. А на совещаниях с замом по воспитанию ему откровенно хотелось спать.

Тем более что, как правило, майор оживлённо порол чушь. — …Плюс к этому на казармах надо написать «Слава Российской армии». Можно и на штабе что-нибудь написать. В общем, Павел Терентьич, в этом году для усиления патриотического воспитания нам надо ещё кубометр пенопласта, краска… краски побольше… бумага…

Бородину надоело невнятное бормотание, и он перебил майора:

— Кстати, насчёт патриотического воспитания… Вы помните, что у нас традиционный смотр художественной самодеятельности в части хоть один раз в год, но бывает?

Колобков полез в блокнот:

— Секундочку… Конечно, конечно! Вот у меня записано.

— Не помните, значит. Всё у вас по бумажке…

Колобков суетливо перелистал несколько страниц:

— Помню, помню, Павел Терентьич! Ну вот, точно! На другой странице!

— Надо чтобы в голове было! — буркнул командир части. — Как проводить будем?

— Я сейчас планчик набросаю, потом вам на подпись! Разрешите?

— Вот не можете вы без писулек своих…

Колобков обиженно пискнул:

— Это для порядка… Потом отчёт оформлю!

— Ладно, оформляйте, — устало махнул рукой Бородин. — Так вот.

Дадим неделю, чтобы успели подготовиться. Пусть соревнуются! И бойцам интересно будет… И мы посмотрим…

Возле закрытой двери каптёрки с заговорщицким видом застыли Прохоров и Евсеев. Их одухотворённые лица светились трагизмом.

— Ну что, открывай! — печально произнёс сержант.

Рядовой Евсеев заколебался:

— Может, кого из «духов» припашем?

— «Духа» он потом уроет! Это должен быть ты или я! — обозначил суровую альтернативу Прохоров.

— Не знаю! Я вообще против такого метода!

— Предложи другой!

И тут, символизируя смену концепции, у каптёрки появился Вакутагин. Евсеев поймал его за ремень:

— Вакутагин, двери открывать умеешь?

— Зачем спрашиваешь? — немного обиделся тот.

— Ну, я не знаю, в чуме дверей-то нет!

— Я живу квартира, двухэтажный дом! — отрезал гордый сын чукотского народа.

Прохорову надоели этнические заморочки.

— Слушай, открой дверь в каптёрку! — приказал он.

Вакутагин послушно взялся за ручку. Сержант похлопал его по спине:

— Только ты со всей силы дёргай, понял?

Исполнительный солдат рванул дверь на себя. В каптёрке раздался приглушённый вопль. В коридор вынесло младшего сержанта Фомина с ниткой, торчащей изо рта. Он пробежал пару шагов и затормозил, невнятно выкрикивая:

— Твою мать! Это ж больно! Объяснял же, резко надо! — Его взгляд упал на Вакутагина. — Тундра, ты, что ли, дёргал?! Ну, вешайся!

Прохоров с глубоким сожалением пробормотал:

— Тихо, тихо… Это я приказал!

До Вакутагина, наконец, дошла суть происходящего.

— Товарища сержанта зуб оторвать хочет?! — вежливо спросил он.

— Товарища сержанта башку тебе оторвать хочет! — невежливо взвыл Фома, хватаясь за зуб.

— Покажите зуба! — попросил Вакутагин.

— А ещё что тебе показать?

— Больше ничего… только зуба. Моя знает, как лечить! Моя оленям зубы лечит!

Прохоров недовольно буркнул:

— То есть, по-твоему, товарищ сержант — олень?!

— Да хоть тюлень!. — заныл Фома. — Вакутагин, мать твою… родной… давай, делай что-нибудь!

Оленевода затащили в бытовку. Тот не сопротивлялся, спокойно неся шаманизм в массы: — …То что зубам больно, это всё Манту! — уверенно объяснил он.

— Какое Манту?! — недоверчиво прервал теоретические занятия Евсеев. — Нам его в пятом классе делали!

— Манту — это злой дух! Его надо задабривать! — не согласился Вакутагин.

Сержант Прохоров поправил:

— Злой «дух» — это Кабанов! И мы его уже задобрили!

Все невольно рассмеялись. Фома сразу осёкся, хватаясь за зуб.

— Этот дух прячется во всякой еде и нападает на зуб, когда что-то ешь… Твёрдый… Сладкий… Горячий… Манту забирается в зуб через дырку и ест зуб изнутри… — утешил его Вакутагин.

Сержанты переглянулись:

— И что теперь?!

— Надо выгонять Манту!

Евсеев с сомнением посмотрел в честные раскосые глаза «духа»:

— А ты умеешь?!