Тристан из рода л'Эрмитов (СИ)

Эсмеральда, несмотря на преследовавшие её несчастья, осталась столь же болезненно восприимчивой к чужим бедам, как и прежде, она питала суеверный страх пред могущественным ликом смерти. Но всё-таки в душе её шевельнулось нечто вроде радостного удовлетворения, когда глашатаи на перекрёстках закричали о смерти короля, а колокольни всех церквей Тура разразились печальным звоном. Кафедральный собор Сен-Гатьен, базилика Святого Мартина, церковь Сен-Жюльен перекликались между собою, оглашая округу медной панихидой по усопшему Людовику Одиннадцатому. Колокола раскачивались, приводимые в движение крепкими руками звонарей, проливали с высоты на город звонкую свою музыку. Они возвещали избавление Эсмеральды от расплаты за преступление, совершённое не ею, за преступление, истинный виновник которого давно лежал, зарытый в неосвящённой земле, как колдун и самоубийца.

Второго сентября траурный кортеж доставил покойного короля в Тур, где в соборе Сен-Гатьен архиепископ Гелий Бурдэнский должен был отслужить над ним панихиду. Не в силах усидеть дома, цыганка нарушила затворничество и в сопровождении Жака, приставленного к ней вместо лишившегося доверия Готье, вышла на улицу, смешалась с толпой, спешащей к пути следования катафалка. Подвергаясь опасности пострадать в давке, извиваясь ужом, она всё же протиснулась в первые ряды. Она хотела видеть своего поверженного врага, проследить его последний путь. Её толкали, сдавливали, напирали сзади — цыганка больше не замечала ничего. Всё её внимание заняла скорбная процессия.

Шесть лошадей медленно везли по мостовой повозку. Туловища их были полностью покрыты ниспадающими до самой земли попонами из чёрного бархата с прорезями для глаз и ушей, делающими животных похожими на призраков. Из того же материала, что и попоны, изготовлены были и их сбруи. В повозке, покрытой всё тем же траурным бархатом с белыми крестами по бокам, спереди и сзади; под золотым балдахином лежало набальзамированное тело того, кто совсем недавно управлял страной, вершил человеческие судьбы, плёл нити заговоров под сенью Плесси-ле-Тур. Побледнев, плотно сжав губы, Эсмеральда впилась взглядом в обращённое ней в профиль осунувшееся, остроносое восковое лицо. Она перенеслась памятью в ту страшную ночь, когда волосок, на котором висела её жизнь, множество раз грозил оборваться. Это он, тот, что лежал, окоченевший, под золотым покровом, приказал повесить её, науськал на неё свирепейшего из своих слуг. Это из-за него она стала пленницей Великого прево. Лошади увозили мёртвого короля всё дальше, следовавшие за ним слуги королевского дома, пажи и горожане совсем скрыли его от взора Эсмеральды, и только балдахин, поддерживаемый на восьми копьях, плыл над толпой. Девушка вздрогнула: она заметила Тристана. Великий прево, понурив голову, ехал шагом, чёрная попона, покрывающая круп его коня, мела камни мостовой. На его лице застыла угрюмая маска, серые глаза были мрачны, как холодная осенняя полночь.

Подчиняясь внезапно нахлынувшему порыву, заворожённая Эсмеральда сделала шаг вперёд, чтобы смешаться с процессией и следовать за ней среди горожан, несущих колокольчики и факелы. Проворный Жак, ни на миг не упускавший хозяйку из виду, с силой схватил её за руку и дёрнул обратно.

— Идёмте домой! — сказал он ей на ухо. — К чему вам это видеть?

Покорная, будто кукла на шарнирах, она позволила увести себя. Вернувшись на улицу Брисонне, в дом с крюками и канатами, она вошла в свою комнату, обняла козочку, зашептала ей, глядя в пустоту:

— Я спасена, Чалан! Спасена!

Но всё же ещё она не была свободна и вольна в своих поступках, по-прежнему судьба её зависела от прихоти Тристана л’Эрмита.

Тристан лишился господина — это происходило не в первый раз на его веку: когда-то он сопровождал в последнюю дорогу Карла Седьмого; но он всё ещё оставался при должности прево, которую покамест никто с него не снимал. Он покорился правящей руке нового короля — робкого, нерешительного, почти мальчишки, действующего от имени регента. Великий прево осознавал, насколько нежелательно сейчас его присутствие при дворе: он служил живым напоминанием об окончившемся царствовании, ненужным наследием Людовика. Он являлся одним из таких приближённых, от которых преемник предпочитает избавляться, чтобы завоевать признательность подданных. И всё-таки первым опале подвергся не он. Не прошло и суток после смерти Людовика, и лежал ещё усопший на пуховых подушках в своей комнате, когда Карл Восьмой призвал Тристана Отшельника и обратился к нему так, чтобы слышали все:

— Арестовать мэтра ле Дэна!