Тристан из рода л'Эрмитов (СИ)

Король призывно засвистал и похлопал ладонью по тощей своей ноге. Тогда огромный пёс, походивший на тигра, поднялся и величаво подошёл к властелину. Мускулы играли под его гладкой шкурой, когти клацали по паркету. Людовик потрепал собаку по голове, половину которой составляла жаркая пасть с острыми клыками.

— Настоящий Голиаф! — довольно улыбнулся король.

— Подходящее имя, — согласился Тристан.

Жизнь в Плесси-ле-Тур текла по-прежнему. Людовик Одиннадцатый вершил государственные дела, перемежая их с личными заботами, коим уделял всё больше времени. Он закатывал богатые пиры, вволю угощая приближённых всевозможными яствами, но сам, помня наставления Куактье, утвердившегося на кухне и контролировавшего меню по личному усмотрению, старался придерживаться умеренности. За пиршественными столами совершались обильные возлияния — пряные вина лились рекой, способствуя беседе. Король смотрел и слушал, едко усмехаясь, иногда скрипучим голосом вплетая свои реплики в общую нить разговора. Слуги беспрестанно наполняли пустевшие кубки гостей. Тристан, захмелев, становился угрюм, Оливье разговорчив. Закончив трапезу, Людовик звал их, приказывая Отшельнику идти впереди, а Дьяволу — позади, и отправлялся осматривать замок и прилегающие территории. Они проходили все комнаты, спускались в подземелья, выходили во двор, заглядывали в зверинец, где Людовик кормил птиц. Тех, кто попадался на его пути — челядь ли, солдат ли, старый монарх донимал каверзными вопросами, ожидая скорого и остроумного ответа и хмурясь, не получая оного.

Король молился, жертвовал огромные суммы храмам, принимал в Плесси священников, пилигримов, монахов, щедро одаривая их, вызывая головную боль у казначея, Жана де Бона. Людовик беспрестанно разглядывал собранные в своей спальне святые реликвии, притрагивался к перстню Ценобиуса, по поверью, защищавшему от проказы. Почёсывая за ухом Голиафа, он рассказывал Тристану и Оливье о некоем старце, Франциске Паолийском, славившемся мудростью, смирением и благочестием.

— Этот человек непременно должен посетить Плесси! — восклицал король. — Я отправил ему приглашение. Если кто и сможет исцелить меня, то только старец Франциск.

Королевские фавориты украдкой переглядывались, задаваясь тем же вопросом, что и де Бон: какой срок отмерен государю и не истощится ли казна окончательно до того, как Господь призовёт слугу Своего на небеса.

Тристан в сопровождении стражи объезжал дозором окрестности. Однако охота его из раза в раз становилась всё более неудачной. Не прогибались ветви под тяжестью страшных трофеев Великого прево, не плакал древесным соком ствол, когда Тристан собственноручно вырезал кинжалом геральдическую лилию — флёр-де-лис. Происходило ли так потому, что люди, зная о дурной славе здешних мест, обходили Плесси-ле-Тур стороной, сказалась ли зима, потерял ли хватку Тристан л’Эрмит — никто не ведал. Куманёк возвращался в свои покои хмур и молчалив. Его место находилось подле короля, но иной, властный зов, зов плоти и крови, манил его в Тур. Тристан приказывал седлать коня и летел в город, в дом на улице Брисонне, мчался всегда один. Он проклинал самого себя за слабость перед бабой, однако снова и снова сдавался этой слабости.

Эсмеральда свыклась со своей участью, тоска притупилась в ней, заглушённая временем. Девушка исполняла роль Агнесы Шантфлери, ни в чём не нуждаясь, не помышляя о побеге. Ей некуда было бежать, она знала, что Тристан всё равно настигнет её. Жестокий приказ Людовика: «Повесьте колдунью. Я так сказал. И я желаю, чтобы казнь совершили вы» по-прежнему тяготел над ней. Притом зимой цыганка не могла уйти, зимой табор не путешествовал, останавливаясь в городах, либо разбивая свои шатры подле какого-нибудь замка, куда её звали развлекать танцами его сиятельных владельцев. Маленькая цыганская плясунья, подвижная и простодушная, как дитя, исчезла навсегда. Эсмеральда словно погрузилась в спячку, забыв прошлое, мать, Феба, забыв всё. Тепло, уют и достаток она воспринимала равнодушно. Только Тристану и Чалан удавалось пробудить в ней какие-либо чувства помимо отрешённости. Дни, когда она выхаживала прево, залечивая его рану, сблизили их. Его лицо, его сверкающие тигриные глаза, его шрамы не пугали её, как прежде, и, когда этот страшный, всеми ненавидимый человек заключал её в объятия, цыганка слушала, как неистово колотится его сердце, такое же живое и горячее, как у прочих людей. Тристан-мясник, Тристан-вешатель рядом с нею превращался в обычного мужчину, жаждущего ласки.

Натешившись обществом цыганки, королевский куманёк спешил в Плесси-ле-Тур, куда его призывал долг. Цыганка же принималась бродить по дому, любоваться видами с галереи, играть с Чалан или же, в сопровождении кого-нибудь из слуг, гуляла по городским улицам. Она привыкла к новой жизни, но и совсем отвыкла от прежней. Возможно, она растерялась бы, окажись внезапно во Дворе чудес, испугалась при виде разбойничьих рож его оборванных обитателей.