Тринадцатый хозяин

Он тянет палец к покрасневшему железу дверцы. Мне больно его палец. Меня охватывает слабость. Такая: все поворачивается вокруг меня, и я падаю. Обычно я стараюсь сесть, тогда хоть голову не разбиваешь.

Вот и сейчас окна, Димка и печь повернулись вокруг меня и стали на свое место.

Я же сидел на полу.

— Слаб, — вздыхает Димка, дуя себе на палец. — Как ты весной на охоту пойдешь? А вот я бы не брякнулся и отца вылечил. Говорят, если разом съесть кило стрептоцида, можно вылечить любой туберкулез. Даже чахотку.

— Врут, наверное.

Печка раскаляется до белого цвета, дышит, и весна кажется близкой, завтрашней.

— Давай стрелять, — говорит Димка.

Мы стреляем в цель одной дробиной из вставного стволика.

Дом наполняет восхитительный запах черного пороха.

— Нет, — вдруг сказал Димка, отставляя ружье. — Ты сообрази — уж лучше есть сорок, чем ходить в деревню по морозу. Во-первых, мясо, во-вторых, валенки целы. В-третьих, на себе картошку не таскать. Глянь-ка, ты ею себе, как прессом, грудь сплющил. Оттого и падаешь.

— Сороки поганые. Их не едят.

— А давай-ка сварим. Я уже ел — двух слопал. Братаны орут.

— Я не буду.

— Тогда ставь кастрюлю и помогай щипать.

Мы ощипали сороку и осмолили ее разогретой кочергой.

Густо пахло горелым пером. Выпотрошили, сунули в кипяток. Синеватая жалкая тушка нырнула при вращении кипящей воды и тут же всплыла наверх побелевшая, держа лапы двумя тонкими оглобельками. Огромная сорочья голова поглядела на нас выпукло-закрытыми глазищами.

— Во, мозгов-то! Как у меня, — сказал Димка.

Мясо!.. Я не хотел есть эту сороку, но она варилась, и пахло вкусно. А когда мы положили картошку и лук, я уже ничего не имел против сороки, только старался не видеть черную сорочью голову. Ее съел Димка, говоря:

— Вот мне еще мозгу прибавилось, еще жить легче станет.

Потом хлебали суп. Я стал блаженно сыт.

— Я терпелив, я все могу, — сказал Димка. — Вот какую себе зеркальную дробь накатал. На десять метров дальше твоей полетит. Я и отца могу дождаться, и сороками прокормлюсь, и порожним с охоты не пойду. Я все на свете могу.

Вечерело. Летели обратно в лес сороки. И каждая несла немного розового заката на груди. Димка считал их, на десятке загибая палец, и говорил довольно:

— Тысячи их здесь, тысячи, прокормлюсь… И конца войны дождусь и буду есть курицу! Каждый день!.. Во-о!.. Увидишь.

…Солнце садилось. Вспыхнули окна, порозовели и стали добрыми морды домов.

Сороки летели.

Я глядел на них, я летел вместе с сороками и видел; наш город сверху — реку, два моста, кубики домов. Это было страшно и весело.

Грохнула дверь — пришли братья. Они раздевались, смеялись, говоря что-то, но я не видел их.

— Очнись! — крикнул на меня Димка. — Блажной! Сеструха твоя бежит.

И точно, мимо окон дома бежала моя сестра, в ватнике и пимах, с голыми синими коленками.

Сестра бежала, раскрывая круглый рот и крича.

— Иди! Отцу плохо… — сразу догадался Димка… Братья хором ругали Димку за сорочий суп.

Димка дождался-таки своего отца. А мой умер. — той же весной, 22 июня.

Умер — и сразу вырос.

На похороны Димка принес нам три булки хлеба — для поминанья. Сказал:

— Это тебе для гостей, сам не жри. Мы с братанами три дня копили.

Димка шел и за гробом — рядом со мной. Мы все как-то раскисли — маму вели соседки, меня Димка держал под руку.

Бледные губы Димки все время шевелились. Он говорил:

— Черемуха сильно цвела, вот в чем дело, она твоего отца и убила. А я бы оживил его, я бы велел ему встать. Я ужасно терпеливый. Я велел бы ему вставать миллионов десять раз подряд. И чахотку его я бы пересилил.

Димка дождался своего отца — в 46 году — и умер после. Я иногда бываю на его могиле — уж двадцать с лишком лет как он похоронен в толстом, красном мужике, озабоченном квартирой, автомобилем и сытной едой.

Мужчина этот отличный слесарь в номерном институте и может сделать все на свете. Живет он заслуженно хорошо, ничего не скажешь, но мне он чужой. Нас держит прежнее — тот Димка, охоты, нашатырь, картошка.

— Помнишь, — говорит мне Дмитрий Сергеевич, — я сорок ел? А вот сейчас жую курочку. Давай ешь, пей… И ты, старик, жуй, — говорит он отцу.

Или:

— Поздравь, — говорит мне Дмитрий Сергеевич. — Заказал себе штучную тулку. Не ружье — молодой сон. А тогда чем стрелял?.. Фроловкой…

Я думаю о своем отце.

Я почти не знал его — тогда. Но он добр, он приходит ко мне — вечером, когда в лес из города летят сороки, неся по кусочку заката на груди. Я молчу и смотрю на них. Он, сидя в зимнем пальто, — маленький, не бритый, — спрашивает, шелестя голосом, хорошо ли живет «Нашатырь».

— Богато…

И опять я молчу. И нам хорошо вместе.

Два Максима

— …Максимки-Максимки-Максимки!..

— …Брысь-брысь-брысь!..

И такой крик в моем доме с утра и до ночи.

Летом еще вопят соседи. Кричат: «Ваши Максимки то, ваши Максимки се!»

Нет мне покоя с проклятыми котами. Мастеришь — они суют лапы под рубанок. Подшиваешь валенки — дратву из рук вон рвут.

Даже во сне я не свободен от них. Ложишься — тотчас приходит Максимка Второй и устраивается венчиком вокруг головы. Конечно, для лысины тепло, приятно, но — блохи.