Тринадцатый хозяин

Я прижал нос к стеклу и глядел. Несколько жердей, торчащие гвозди от оторванных досок. Около — снежный надув. В конце дорожки, подходившей к забору, видна нищенская помойка братьев Гориных — пятно грязной воды и розовая картофельная скорлупа. Я смотрел и не верил этим двум сорокам. Их неподвижность странная, такая же, как исчезновение Димки и его ружья.

Сорока всегда в движении, ее бойкий глаз не дремлет. Только в сильные морозы сороки задумчивы. Наверное, они думают, замерзнут или нет.

А вот и третья — обыкновенная — сорока. Она только что прилетела и села. Она вертится, переступает, качает хвостом. Она то глянет вниз, на помойку, то в сторону двух неподвижных сестер. И тут ударил выстрел — будто палку сломали. Обыкновенная сорока качнулась, махнула одним крылом и упала в снег. Из белого черным ножом выставился ее вздрагивающий хвост. И тут я увидел Димку. Он выходил из сарая с «фроловкой». Из тонкого ствола ее шел узкий дымок. Я выскочил на улицу — лицо и губы Димки были почти белые. Такое лицо бывает у замерзших людей.

— Сорока! — крикнул я. — Убил сороку!..

— Ясно, — сказал Димка. Он такой — ему всегда и все ясно.

Я тычу пальцем в сидящих на заборе сорок.

— А эти не летят?

— Мои, — ответил Димка. — Мороженые. Чучела.

— Ты сидел в сарае?

— На луне. За-замерз, как фриц, — говорит Димка.

— Давно сидишь?

— Часа два не шевелился. Тебя видел, а не шевельнулся.

И он раздвинул губы в замороженную улыбку.

Я подошел и снял сорок с забора. Это были убитые и хорошо замороженные птицы. Сороки-чучела. Сороки-подманка.

Ну и хитер!..

Я взял и убитую сороку — за хвост. Поднял ее.

Такая красивая, такая легкая птица!

Она пробита единственной дробиной. Та вошла в голову.

Вот это меткость!

И меня распирает гордость за Димку. Я — тоже охотник, стрелял настоящую дичь — уток и тетеревов, — но сороку убил только одну, и то в гнезде. С одной стороны гнезда высовывался ее хвост, с другой — клюв.

Сорока кричала стонуще-счастливо. Я выстрелил в нее из отцовской тулки, и дробь расхлестнула гнездо, вышвырнула из него сороку и разбила ее яйца.

Они повисли на березовых ветках — яркие цветки желтков. Я понял, почему сорока подпустила меня.

Мороженых сорок Димка спрятал в ящик, поставленный в сенях, и мы вошли в дом.

Войдя, Димка поставил ружье и стал греметь зубами и трястись.

— Замерз? — спросил я Димку.

— Н-н-нарочно, — ответил тот. — Хол-лод из себя вытряхиваю. Понимаешь, сначала надо вытрясти весь набравшийся холод, а греться потом.

Протрясясь, Димка набил топку кусками легкого паровозного угля — он носил его домой в сумке, с работы.

— Стрелять зимой неловко, — говорил он. — Пальцы… В суставах смазка замерзла. Ты за нашатырем?

— Картошка кончилась. Сожрали…

— И нашатырь кончился. Мастер меня застукал, к начцеха таскал. За ворот. Вон, бери на столе картошку, дожевывай.

— А ты?

— Я сыт, я вчера ножик продал. За три ведра.

— Вкусно, — сказал я, жуя холодную картошку.

— Ты свою пайку еще вчера сожрал? — спросил подозрительно Димка.

— Не, ночью. А отцу сегодня меду давали.

— Напрасная трата, — вздохнул Димка. — Все одно помрет.

— А твой? Молчит?

Димка посмотрел в окно. Оттаявшие его губы стянулись в узкий шов. Он молчал.

Мама говорила — мои чувства все лежат наверху, словно картошка на сковороде, а Димкины глубоко зарыты.

Димка смотрел в окно и молчал, а я, его лучший друг, не знал, о чем он думает.

— Вернется, — сказал Димка. — Куда денется? Горины не пропадали. Партизанит он, вот и все. Фрицев бьет. А твой все кашляет?

— Кашляет.

Что я мог еще сказать? Отец мой болел туберкулезом с начала войны, и с тех пор он становился все суше, белее и меньше. Бывало, придет с работы и сидит у печи в зимнем пальто, то рассказывая о гражданской войне в Сибири, то размечая на карте стрелы наших фронтовых ударов. Что о нем скажешь?

— Учится на касторке лепешки жарить.

— Лепешки-то картофельные?

— Ага.

— Скажи, пусть не старается. А вот рыбий жир — верное дело. Его можно и так есть, с луковицей…

Но мне хочется сказать еще что-нибудь. Я говорю:

— Отец уже половину легкого выкашлял.

Димка смотрит на меня. Глаза его маленькие, серые, едкие. «Нашатырь»… иногда зовет его мой отец.

— Ошибаешься, полтора ушло. Я прикидывал. А что, по ночам Невидимый все ходит?

— В лунные ночи. Аж пол гнется. Сядет — стул под ним так и трещит.

— Ты смотри — это смерть к отцу идет. К матери так же ходили. Я слышал. Я бы на твоем месте спал в школе, а ночью от отца смерть отгонял. Отец — он, знаешь, один.

— Он добрый.

— А вот мой ремнем драться любил. Но за дело. Проспишь ты отца.

Димка презрительно ежит плечи. Кожа белеет в прореху. Он сует в нее палец и чешется.

— Зачинил бы хоть рубаху, — говорю я.

— Так удобнее… Вишь — свободно чешусь. Нет, не укараулишь ты отца. А я бы укараулил, я ужас какой терпеливый. Я бы оделся как он, сидел и кашлял, кашлял. А подошла бы смерть, я ей сказал: «Иди к фрицу». Я — терпеливый. Потерял хлебную карточку, и как братаны ни орали, я их хлеба крошки не съел. Хочешь, палец себе в огне сожгу?

Я знаю — сожжет.