Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

Начну, по Вашему примеру, с нескольких цитат из совершенно разных по содержанию и настрою романов Гюисманса — от сугубо декадентских «У пристани» и «Бездны» до проникнутого духом католицизма «В пути» и суперэстетского «Наоборот». В каждом из них есть фрагменты, проникнутые духом эстетизма, но возникают они в самых разных контекстах. Так, в мрачной, давящей атмосфере «У пристани», герой которой Жак попал в сложную жизненную ситуацию и вынужден искать временного убежища в руинированном, пропитанном запахом тлена, захваченном страшными летучими мышами заброшенном провинциальном замке, ставшем не тихой пристанью, а ненавистной западней, единственный выход из уродства окружающего — сны, видения. В одном из них возникает совершенно иной, сказочный замок, где «повсюду карабкались виноградные ветки, резанные по цельным камням. Повсюду сверкали горящие уголья неопалимых лоз, уголья, горячий пыл которых питали раскаленные каменные листья всех оттенков зеленого: лучистой зелени изумрудов, зеленовато-голубой аквамаринов, ударяющего в желтизну циркона, лазоревой берилла. Повсюду, сверху донизу, у верхушек жердей, у подножья лоз росли виноградные ягоды из рубинов и аметистов, висели гроздья гранатов и альмандинов. <…> Вдруг раскаленный виноградник зашипел, как раздуваемая жаровня. Дворец осветился от фундамента до крыши, и, приподнявшись на ложе, восстал царь, недвижный в своих пурпурных одеждах…». И далее следует описание представшей перед царем девушки, навеянное автору, возможно, именно «Саломеей» Моро: «Открытая шея ее была совершенно обнажена. Ни украшения, ни камня. Но с плеч до самых пят тесная одежда охватывала ее, обрисовывая линии, сжимая робкие округлости ее грудей, заостряя их кончики, подчеркивая волнистые изгибы тела, задерживаясь на выступах бедер, облекая легкую дугу живота, стекая вдоль ног, очерченных этими ножнами и сдвинутых, — гиацинтовое платье фиолетово-синего цвета, покрытое глазками, как павлиний хвост — сапфировыми кружками, вделанными в зеницы серебряной парчи».

Другой отдушиной могла бы стать для Жака природа, и порой он замечает, что полевые цветы «очаровательны, как, например, дикий цикорий со своими звездочками бледно-васильковой лазури». Но это лишь мимолетное впечатление, доминирующим же оказывается взгляд на природу как отталкивающее своим безобразием царство запустения, хаоса и смерти: «Все культурные растения в клумбах были мертвы. Это был невообразимый лабиринт корней и лиан, это было вторжение сорной травы, это был штурм со стороны огородных растений, чьи семена занесены были сюда ветром, растений несъедобных, с жесткой сердцевиной, обесформленных и прокисших в заброшенной земле. Над этим позором природы висело молчание, изредка прерывавшееся криком испуганной птицы или прыжком обеспокоенного кролика; над этим погромом, учиненным сорными растениями и сорной травой, овладевшими наконец землей, когда-то бывшей приютом благородным растениям и царственным цветам. Меланхолично думал Жак об этом циничном разбое природы, столь рабски копируемой человеком».

Не правда ли, последний пассаж напоминает что-то из недавно прочитанного? Ну конечно же, это финал «Карты и территории» Уэльбека, где герой книги пытается превратить в своеобразную карту принадлежащую ему территорию — обширный земельный участок, где следы цивилизации, как и представители рода человеческого, стираются под хищным напором дикой природы: «Вот они тонут, вдруг начинают бешено барахтаться, но через мгновение задыхаются под постоянно прибывающими ботаническими пластами. Потом все стихает, только травы колышутся на ветру. Полное и окончательное торжество растительного мира»[94]. Впрочем, Гюисманс, видимо, повлиял на Уэльбека, доведшего до логического конца негативизм своего предшественника, не только в этом отношении. Ведь у обоих отвратительны не только природа и городская среда, но и женщины — безнадежно больная жена, отталкивающие суккубы или проститутки у первого и случайные партнерши у второго. Но если Уэльбек словами героя «Покорности» с вызовом заявляет, что он не эстет, то творчество подлинного эстета Гюисманса отмечено резкими контрастами между эстетски-прекрасным и низменно-уродливым, безобразным. Сошлемся хотя бы на описания различных проявлений сатанизма — бесчинств маршала Жиля де Ре в XV веке или черной мессы XIX в «Бездне».