Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга первая

Основные темы эстетических изысканий Жида — соотношение искусства и природы, сущность художественного символа, категории прекрасного, трагического и героического; существенное внимание он уделяет театральной эстетике. Как и Р. де Гурмон, А. Жарри, О. Вилье де Лиль-Адан, Г. Кан, молодой Жид реализует в своем творчестве идеи субъективного, солипсистского символизма, в котором символ сближается с иероглифом, являющим в художественной форме внутренний мир художника, его субъективные переживания, мечты и грезы, тогда как внешний чувственный мир трактуется как иллюзорный, предстает либо комплексом ощущений, либо выносится за скобки как не существующий; акцент делается на проникновении в сферы эзотерического, таинственного, потустороннего. Такое миросозерцание нашло программное выражение в «Трактате о Нарциссе (Теория символа)», в котором Жид говорит о том, что формы вещей являются на свет именно ради человека и благодаря ему. Мировая драма разыгрывается лишь для него одного: стоит отвести взгляд, и весь мир прекратит существование. (Близкие идеи высказывал де Гурмон, считавший символизм сыном идеализма, мир — лишь ментальным представлением субъекта, «Я» — основой эстетики: «Символизм — это выражение индивидуализма в искусстве, пусть и чрезмерное, неуместное, даже претенциозное». Пеладан вторил ему на театральном языке в своей пьесе «Прометеида»: «Реальность — лишь тень, А тело — покров».) Жид именует символом все, что является, т. е. высвобождает из плена видимостей вечные божественные формы, которые рождаются к жизни, обретают бытие исключительно благодаря взгляду самовлюбленного и самодостаточного мифологического Нарцисса, всматривающегося в зыбкие, призрачные отражения ранее безжизненного пейзажа в реке времени. Подобно Нарциссу, поэт благоговейно созерцает символы, стремясь постичь суть вещей; он ясновидящий, которому открывается идея, обретающая в акте художественного творчества новую, подлинную, форму. Поэт — это творец, любая вещь для него — символ, способный явить свой идеальный первообраз, скрытый под чувственным покровом и как бы нашептывающий: «Я здесь». Произведение искусства и есть тот кристалл, крошечное воплощение рая, где идея являет себя, расцветая в первозданной чистоте.

Один из вечных вопросов европейской эстетики — соотношение искусства и природы — Жид решает в пользу приоритета искусства. «Всякий раз, когда искусство слабеет и чахнет, его отправляют на природу, как больного — на воды. <…> Но наши учителя греки знали, что Афродита родилась не от естественного оплодотворения. Красота никогда не будет естественным продуктом; это плод искусственного принуждения. Искусство и природа — соперники на этой земле…»

Я знаю, что душа включает
В себя тот жест, чью звучность вслед
За ним согласно обличает
Вполне ей соприродный свет.

Пейзаж, пренебрегая мерой,
По прихоти души растет,
Ритмическою атмосферой
Сливая с нею небосвод.

Но непонятно мне, зачем путем окольным
Бессильная душа среди немилых мест
По деревням блуждает своевольным,
Где недоступен нам свободный жест.
<…>

Перевод Б. Лившица

Искусство — всегда результат принуждения, подчеркивает Жид. «Полагать, что воздушный змей устремится ввысь, если будет свободен, значит думать, что подняться выше ему мешает бечевка». Искусство нуждается не в свободе, а в сопротивлении. К свободе оно стремится только во время болезни, а когда здорово — жаждет борьбы, преодоления препятствий, коими и являются строгие формы сонета, фуги, правило трех единств. Препятствия для большого художника — своеобразный трамплин.

Как и другие французские символисты, молодой Жид убежден, что искусство не должно быть иллюзией реальности — поэтому в классицистской драме и прибегали к трем единствам. Презрев преходящее, искусство обращено к глубинной истине, героическому началу. Он ратует за появление новых форм героизма в искусстве, новых героев, подобных князю Мышкину и Андрею Болконскому. Именно к этому тяготеет творчество Метерлинка, Клоделя, Верхарна как реакция на реализм с его мелкотемьем. В целом же, по мнению Жида, в Европе конца XIX в. культивируется лишь героизм самоуничижения «банкротов героизма».