Три версты с гаком

Нынче все было не так. Не алел мимолетный закат на окнах, не бросали тень на голубой снег яблони. Как-то сразу, без перехода, стало темно. Печка прогорела, и на пол через прикрытую чугунную дверцу выкатился крас­ный уголек. Уголек мерцал, потухая, подергивался пеп­лом. Артем поднялся с кровати и, присев перед печкой на свою любимую скамейку, сделанную Гаврилычем, стал заталкивать в пышущую жаром пасть поленья. Они вспыхнули сразу, весело, с треском. Загудело, заклокота­ло в дымоходе. Наверное, из трубы на крыше в небо ро­ем полетели искры. Артем не стал включать свет. Крас­новатый, дрожащий отблеск освещал кухонный стол, подоконник. На медном дедовском самоваре заблестели, заиг­рали выбитые на круглом брюхе медали. Отодвинувшись подальше от сильного жара, Артем стал смотреть на огонь.

В избе тепло и тихо. На стене мерно тикают ходики. Там, в Ленинграде, в своей неуютной холостяцкой комна­те с окнами на Литейный, он когда-то мечтал вот так, как сейчас, сидеть у раскаленной печки в деревенском доме, занесенном по самые окна снегом... Или это ему снилось длинными зимними ночами? Чувствует ли он себя счаст­ливым? Да, ему хорошо, спокойно. И работается неплохо. Вот закончил Машин портрет. Это удача. Трудно, конеч­но, самому по достоинству оценить свою работу, но ведь есть чутье. А чутье подсказывает, что это удача. В углу — мольберт с незаконченным портретом Гаврилыча, но об этой работе говорить еще рано... Что-то ускользает от него в этом человеке. Колоритное, умное лицо, есть харак­тер, а вот чего-то не хватает в портрете... Чего-то! Пожа­луй, самого главного — души! Если Машенька живая, того и гляди весело рассмеется, то Гаврилыч пока дремлет... Хорошо Артему, но до счастья далеко. А что такое счастье? И бывает ли оно полным? Помнит ли Артем хотя бы день, когда он был бесконечно счаст­лив?

Помнит. Это было, когда вернулся из армии и посту­пил в институт. Потом пришли сомнения, неуверенность в себе... Счастлив был он и летом на земляничном остро­ве. А потом он почувствовал, что Таня другая, и пришли злость и разочарование. Счастливым и уверенным он чув­ствовал себя до приезда Алексея с девушками, когда встречал и провожал Таню в Голыши. А потом... Лучше не вспоминать! Наверное, в этом и смысл жизни, чтобы счастливые дни перемежались с беспокойными. Радость и горе. Надежда и разочарование. Успех и неудача... Иначе человек потеряет вкус к счастью, радости. Недаром гово­рят, что только в сравнении с несчастьем познается ис­тинное счастье...

Где она сейчас? Может быть, тоже сидит у горящей печки и думает о нем?.. В одну ночь решить все: бросить школу, дом, наконец его, Артема. Даже не поговорить пе­ред отъездом! Вот это характер! Почему же он, зная ее, не был все-таки до конца откровенен? Таня рассказала ему всю свою жизнь. Все, что может рассказать удиви­тельно искренний и честный человек. Она была вправе от него ожидать того же, а он смолчал... Или хуже — скрыл.

И как Артему не было горько, где-то в глубине души он не верил, что это все. Он каждый день ждал письма. Чувствовал, что рано или поздно оно придет. Просто не может не прийти.

Где-то наверху в трубе протяжно завыло, из печи длинным языком выплеснулось яркое пламя и по-змеино­му снова втянулось в опаленную кирпичную утробу. Ар­тем подошел к оттаявшему наполовину окну и увидел, как вьюга, будто гигантский пастуший кнут, закрутила длин­ный снежный хвост и хлестнула по стеклам. Вот почему сегодня так быстро потемнело: вьюга! Темное небо будто вымощено пухлыми растрепанными подушками, испещ­ренную автомобильными шинами дорогу начисто вылизы­вает поземка. У соседа с забора птицей взмыл в мглистое небо мешок из-под отрубей. Затарахтела в дымоходе чу­гунная задвижка, мягкая снежная лапа упруго застучала по звякнувшему стеклу. Уже не один хвост, а десятки, сотни хвостов закрутились, завертелись вокруг водона­порной башни, белых домов, яблонь в садах. Вьюга спи­ралью закручивалась на дороге, расшатывая заборы, те­леграфные столбы, и с воем уносилась в низкое лохматое небо. На разные голоса застонало, завыло, засвистело за окном. И вот уже не видно соседних домов, яблонь, баш­ни — все исчезло в пляшущей снежной круговерти.

Артем стоял у гудящего окна, за которым бесилась вьюга, и чего-то ждал.

Глава восемнадцатая

1

Как-то в сельпо Артем увидел в очереди Володю Дмитриенко. Была суббота, и мужички, толкуя о разном, тол­пились у прилавка. Володя чинно стоял в самом конце. Высокий, плечистый, он выделялся. На выбритых щеках здоровый румянец. Пыжиковая шапка сбита на затылок. Володя в черном полушубке и новых фетровых бурках с завернутыми голенищами. Артем так и не имел возмож­ности поблагодарить его за неожиданную помощь. Кто знает, не подвернись тогда на Горбатом карьере Дмитриенко, и замерз бы Артем под сосной в сугробе.

Артем стоял за хлебом и подсолнечным маслом, одна­ко, когда подошла очередь, взял бутылку «Столичной».

— Зайдем ко мне? — предложил он Володе.

— Чего я у тебя забыл? — удивился тот.

Артем с сожалением взглянул на бутылку и вздохнул.