Три пункта бытия

Залыгин практически первым (снова первым!) из современных советских писателей обратился к эпохе нэпа без предвзятости, без расхожих формул, сюжетных штампов — всерьез, как заинтересованный исследователь, историк, социолог, художник. И многое открыл нам в том периоде, а также во всей последующей нашей истории вплоть до сегодняшнего дня. И (обратите внимание!) как раз в канун перестройки, канун радикальной экономической реформы, в основе которой лежат многие идеи, не реализованные, к сожалению, тогда, в начале двадцатых, но не утратившие при том ни своей плодотворности, ни своей стратегической перспективности.

И опять, не успели читатели осознать по-настоящему сделанного писателем, а он уже вновь из глубин истории устремился в гущу сегодняшних проблем. Отнюдь не ради суетной сиюминутной «актуальности». О чем его последние произведения (чаще всего — рассказы)? Об опасности иллюзорного, кажущегося, декоративного прогресса в ущерб подлинному, обогащающему природу, человеческую душу, человеческие отношения («Улыбка Жуковского», «Женщина и НТР»...); о смысле жизни, ее подлинных ценностях и мнимых («Три пункта бытия», «Мистика», «Голубоглазый мальчик в селении Икервар»...). Но эта «солидная» философско-пафосная проблематика, приличествующая патриарху от литературы, вдруг неожиданно перемежается с удивительно молодыми, почти озорными сатирическими рассказами (чуть ранее: «Анекдоты из жизни Кудашкина А. Я.», «Летаргированный папа»; сейчас: «Список талантов», «Борис Борисович — самоубийца...). Но пафосные, лирические и уничижительно-сатирические рассказы этого периода имеют одну общую черту — и те и другие содержат налет грустной и мудрой иронии, позволяющей автору всегда оставаться несколько выше и собственного пафоса и собственных сарказмов. Поэтому она, наверное, и мудрая, что таит в себе осознание не абсолютности всех наших философствований и реакций перед лицом великой и трагической жизни. А грустная она, думается, потому, что мудрая. «Есть много печали в многознании», — как говорили в старину. И еще по тому, что мудрая ирония — это всегда хоть чуть-чуть, но самоирония.

Когда мы говорим о перестройке, о гласности и экономической реформе, следует, думается, подчеркнуть вот что — само социальное, реально-конкретное изменяется и уточняется и будет изменяться и уточняться под влиянием «духа времени», его нравственного поля. Этому процессу мало реалий времени, ему должна соответствовать и форма (для литературы и не только для нее) с верной интонацией, ритмом, с аллитерацией и паузой, наконец.

Рассказы С. Залыгина — явление сегодняшнее, проза эпохи перестройки и очищенья. Они — обещание и первое слово новой раскрепощенной советской литературы. Это ответ художника на вызов времени.

Многие критики отмечают и сетуют на избыточную публицистичность сегодняшнего литературного процесса. С нашей точки зрения, этот «порок» невеликий и преходящий. И вот что особенно хочется подчеркнуть: одним из первых примеров художественного выражения идеологии перестройки дан писателем, чье имя стоит и в первых рядах ведущих наших публицистов. В последних рассказах Залыгина, таких, как «Борис Борисович — самоубийца», «Список талантов», — дух перестройки и тревожное беспокойство за ее успех.

Такова не укладывающаяся ни в какую привычную меру изменчивость, текучесть искусства, создаваемого Сергеем Залыгиным, если брать это искусство в его временном движении — развитии. Так что не так-то просто уловить «феномен Залыгина», если пробовать вычленить его инвариантную типологическую и просто личностную суть.

Славя всю жизнь мужика-пахаря, преданного земле своей, семье своей, лошади своей, морали своей, отстаивая принцип природности как высший всеобщий принцип, отвергая на корню соблазн скорых, легких решений в переустройстве жизни, свято веря в опыт предков, в память как высшую форму знания, в мудрость народных традиций, обычаев, заветов, С. Залыгин стал певцом. революции, пробудил к ней с новой силой огромный серьезный интерес и уважение. Не парадокс ли?

Своей неустанной борьбой за спасение природы, боязнью сверхчеловеческого знания, неумения разделить «можем» и «можно», постоянной критикой в адрес искусственного конструирования жизни, абстрактной, формальной логики (характерная фраза, из романа «После бури»: «А логику делаем формальной, то есть совершенно необязательной для жизни») Залыгин вроде бы ставит под сомнение безусловность современного научно-технического прогресса, правомочность восторгов по поводу НТР, и в то же время никто, наверное, не заслужил в такой же мере, как он, права представлять в сфере литературы эпоху НТР. Не загадка ли?