Три пункта бытия

Между тем Николай Венедиктович, говоря очень негромко, развивал мысль о необходимости взаимного обогащения руководящих кадров и творческой интеллигенции.

И развивал он ее так.

— Мы друг на друга влияем, — говорил Николай Венедиктович, — и очень сильно. Мы даже иногда не отдаем себе отчета в силе этого взаимного влияния. Вы-то, положим, наверное, отдаете, а мы-то — не очень. Я вот читаю очерк товарища Турчанова, но я не совсем уверен, что это хорошо, хотя мне как будто и нравится, но ведь никто же из вас не встанет и не скажет мне, хорошо это или нет? Вот я прочитал, процитировал, и теперь это будет значить, что это написано хорошо, и получается, что вы за своим мнением ходите к нам... Как бы это всем нам выпутаться из такой обстановки и атмосферы? Как бы это вам, Илья Захарович, — обратился Николай Венедиктович к Избачу, — создать в своей организации такую обстановку, чтобы там открыто говорилось о каждом, как и что им написано, на каком уровне? Если бы говорилось у вас, это знали бы и мы, и тогда мы меньше вмешивались бы в вашу творческую жизнь. Но дело-то в том, что вы сами заинтересованы, чтобы этого вмешательства было как можно больше! Уж очень вы любите руководство и очень не любите самостоятельность!

Вот так... Я даже о Васе Турчанове забыл думать и даже об Избаче. И о Наденьке тоже. Я теперь уже ни в чем не был уверен: ни в том, что Вася идет в гору, а Избач горит синим огнем.

Все присутствующие слушали Николая Венедиктовича с тем огромным вниманием, которое возникает, когда большой начальник начинает говорить от себя, а еще он начинает о чем-нибудь таком, чего от него никак не ждут. Вот и теперь на Николая Венедиктовича внимательно смотрели, будто никогда прежде не видели. А Николай Венедиктович говорил негромко, я бы даже сказал, он проникновенно или еще как-то в таком же роде говорил, правда, недолго — снова вернулся к маякам. Ну, о маяках аудитория уже знала едва ли не во всех подробностях, поэтому Николая Венедиктовича не столько слушали, сколько смотрели на него. Смотрели на полукруглый блестящий стол, за которым он сидел, этакий грузноватый, совершенно седой, даже брови седые, а лицо красное и очень, в общем-то, строгое.

Ну и на Наденьку, я заметил, тоже кое-кто стал оглядываться и соображать — в каком она здесь качестве? Или в качестве корреспондента молодежной газеты или же ее кто-то действительно включил в список талантов? Для меня лично вопрос был ясен. Я неплохо знал характер Розы Алексеевны, я знал, что Николай Венедиктович еще накануне распорядился прессу на наше совещание не приглашать, но всю беседу-встречу строго застенографировать — две стенографистки сидели за маленьким столиком, чуть впереди большого, полукруглого стола, сидели и, видно было, старательно трудились. Значит, Наденька была не от газеты, а сама по себе.

Ну вот, Николай Венедиктович и закончил речь и сказал, что теперь он самым внимательным образом будет слушать участников данного совещания, будет отвечать на их вопросы, а после совещания — опять-таки очень внимательно — изучит стенограмму.

Конечно, произошла небольшая пауза, ведь первый выступающий, даже если он и наметил про себя выступить первым, все равно чуть-чуть да повременит, но тут пауза была совсем короткой — слово взял Избач, и я подумал, что Избач сделал ошибку: ясно же было, что в его адрес последуют критические замечания, от Васи Турчанова последуют обязательно и от кого-нибудь еще необязательно, но, вернее всего, тоже будут. Чтобы опровергнуть критику в свой адрес, ему нужно было бы выступать позже...

Избач встал, выпрямился, голову закинул слегка набок и назад, внешне он чем-то напоминал Николая Венедиктовича, а когда он заговорил, мы все поняли, что всех нас, всех-всех Избач обошел! И ведь как обошел-то, как безошибочно! Ну прямо-таки он всех нас посадил в лужу.