Три пункта бытия

— И правильно, — кивнул Генералов. — Распусти вас, так вы всему на свете двоек наставите! Нет, действительно, Иван Иванович, надо начинать! Мы этого товарища Боковитого верно что не дождемся: я вспомнил, в прошлом годе я его шесть часов ждал. Я сижу в приемной, он сидит в кабинете, так шесть часов друг дружку и пересиживали.

— Чья взяла? — спросил Камушкин.

— В том все и дело — его взяла. Ему как не взять-то? Что не сидеть-то, хоть в какой обороне? Ему чай подносят. С сахаром. И горячий. А ты сиди с голодными кишками. В нужник и то ни-ни. Секунды нету.

— Ну и ты тоже не мальчик, мог бы и сообразить, запастись каким-нибудь сухариком.

— Откуда было знать? Предвидеть — откуда?

— А ты знай: человек должен смотреть вперед, то есть обладать предусмотрительностью.

— А вот ты, Иван Иванович, обладал?

— Ну как же! Я... бывало, когда... к большому начальству... Я, было дело, ездил в министерство, так...

— Чего — так?

— На неделю брал... сухой паек...

— То — к большому. К большому — невольно сообразишь. Ну, так вот что — начинай, Иван Иванович! Правду говорю — начинай!

— А чего начинать-то? — поерзав на стуле, спросил Камушкин. — Чего начинать мы будем, Генералов, а?

— Не знаю... Вот он людей созывает, у него и спрашивай! — кивнул Генералов в сторону Ивана Ивановича и показал рукой в его сторону, но куда-то высоко, под самый потолок.

— Вот так распорядитель! — удивился Камушкин. — Распоряжаешься, а сам не знаешь чем. Ты что, всегда так?

— Не всегда, а смотря по обстоятельствам. Начинай, Иван Иванович. Надежнее будет дело, ежели мы его начнем!

Иван Иванович повернулся на бок, хотел даже приподняться на локте, не получилось, он кивнул Генералову, и тот подсунул ему под голову еще одну подушку, он устроился, улыбнулся и хотел что-то сказать — опять не получилось. Он передохнул, погладил лицо рукой и только тогда начал. Начал так:

— Друзья мои... По сегодняшний день я, друзья мои, никому и ничего по-настоящему о себе не говорил. Который раз так хотелось о себе рассказать... до смерти хотелось, но я все равно молчал. Я думал: «Вот расскажу о себе, какой я есть человек, с какими мыслями, а потом мне, живому, все, кому не лень, все, друзья мои, начнут перемывать косточки... Нет, думал я, друзья мои, для такого дела надо дождаться своего часа...» Такая была у меня неотступная мечта и установка... Даже смешно... И даже стеснительно...

— А ничего особенного, — успокоил Ивана Ивановича Камушкин, — ничего особенного, мечтание — это нормальное свойство человека.

— Он и сам знает, что свойство... — одернул Камушкина Генералов. — А ты сиди и слушай.

— Да, друзья. мои... Я много думал над вопросом как сделать, как осуществить?.. Сначала, сначала... я хотел составить для вас полное описание всей своей жизни... Обязательно — всей...

— Слишком большой труд, — вздохнул Камушкин. — Настолько большой, что даже великие писатели его не выполнили. Даже великие!

— Вот-вот... даже... А почему, Камушкин, даже? Можешь объяснить?

— Объясни, Камушкин! — потребовал Генералов, но тут Иван Иванович, приподнявшись над подушками, сказал громко:

— А я могу! Я, друзья мои, могу! Потому что... жизнь даже в одном человеке — она бесконечная... Песчинки на берегу моря можно пересчитать — изобрести машину, она и пересчитает, но пересчитать все до капельки, что было в одной человеческой жизни... нет и нет... нельзя! Это... это кадушку можно налить водой дополна... склад набить лесоматериалом полно, это в зрительный зал согнать народу до отказу, это братскую могилу можно полностью заполнить мертвыми, но... но полностью записать и отметить одну жизнь, хотя бы и мою... хотя бы и твою, Генералов, хотя бы товарища Боковитого — нет... невозможно... И даже... если человек, как только выучился грамотности, сядет записывать свою жизнь, а кончит занятие уже при смерти — сможет ли он... а? Отвечай ты, Генералов.

Генералов ответил, не задумываясь:

— Никогда!

— А почему? — спросил Иван Иванович.

— Просто: ежели человек всю жизнь ничего другого не делал, как записывал свою жизнь, то и жизни, значит, у его не было, и записывать ему нечего!

— А как же сделать? Все ж таки? — спросил Иван Иванович. — Как... придумать?

— Никак не придумывай, раз нельзя! — пожал плечами Генералов. — Нельзя — это значит точка!

— Ну, нет! Я вот придумал и сделал... Может, я лучше всех придумал. Причем яно, просто и понятно. Ни один писатель так... хорошо не придумал... и не сделал...

— Да как тебе не стыдно, Иван Иванович? — возмутился Камушкин. — Как тебе... Пушкин, Гоголь — нет, а ты — да?

— Мне нынче ничего не стыдно...

— Верно что — нашел кого стыдить! — поддержал его Генералов. — Придумывай, Иван Иванович. Не стесняйся! Давай-давай!

Но Иван Иванович все-таки стеснялся: по лицу его с острым, посиневшим носом было видно — стеснялся. И он согласно кивнул Камушкину, когда тот сказал:

— Ох, Иван Иванович, Иван Иванович! Как тебя помню, ты всегда разводил фантазии! И почему бы это? Работа у тебя была без фантазий, а ты все равно их разводил... И свое гнул.