Три кварка (1982-2012)

Восьмого сентября греческий верховный комиссар объявил, что слагает с себя полномочия городского главы. В тот же день в гавани появились первые военные корабли, сначала французские и британские, а чуть погодя к ним присоединились американцы и итальянцы, готовые защитить и при необходимости эвакуировать проживающих в городе соплеменников.

Утром девятого, как и предполагалось по соглашению, в Смирну вошли передовые части турецкой кавалерии. А ближе к вечеру начались погромы. Местные гражданские турки, ещё днём появившиеся в греческих и армянских кварталах, поняв, что немногочисленные военные патрули не обращают на них никакого внимания, занялись вооружёнными грабежами. И если девятого числа они ещё как-то «сдерживали» себя, ограничиваясь только отъёмом имущества, то десятого и одиннадцатого, когда к ним присоединились солдаты в фесках, остановить резню было уже невозможно.

Почти год Михаил общался с представителями турецкой армии, с солдатами, офицерами, генералами, даже с Мустафой Кемалем пару раз говорил. И каждый раз отмечал высокую дисциплину и организованность войск, их предельно корректное отношение как к пленным, так и к местному населению, конечно, в той степени, в какой это вообще возможно в условиях боевых действий. Но сейчас штабс-капитан просто не мог поверить, что эта организованная на европейский манер армия буквально за один день превратилась в банду грабителей, насильников и садистов. Даже в самые сложные моменты гражданской войны Смирнов не видел такой жестокости. Счёт убитым вёлся уже не на десятки и сотни — на тысячи.

Мужчины, женщины, дети, пощады не было никому. Многие пытались найти спасение в европейских кварталах, однако и там их настигали потерявшие человеческий облик турки, резали, жгли, насиловали. Высадившиеся на берег военные моряки из международной эскадры занимались исключительно охраной дипломатических и торговых представительств собственных стран и на всё творящееся вокруг взирали с редкостным равнодушием.

Город горел. На запросы западных дипломатов турецкое командование ничтоже сумняшеся отвечало, что дома поджигают беженцы из христианских меньшинств. Те, кто не успел погибнуть в огне или от рук бандитов, бежали на набережную Смирны. И уже через двое суток там собралась едва ли не половина населения города. Все, кто сумел выжить.

Три километра берега, каменные пирсы и волноломы, впереди — вода, сзади — убийцы. Люди стоят вплотную друг к другу, так, что даже присесть невозможно. Толпа колышется, словно море. Время от времени к набережной подходит какое-нибудь судно, маленькая фелюка или большой пароход, без разницы, отчаявшиеся люди готовы на всё, лишь бы покинуть превратившийся в смертельную западню город.

Всех, кто прорвался к причалам, турецкая жандармерия обратно уже не пускает. Перегруженные, заполненные людьми транспорты отходят от берега. Те, кто не попал на борт, прыгают в оставшиеся бесхозными лодки и гребут к стоящим на рейде иностранным судам. Некоторые пытаются достичь их вплавь. Со стороны грузового порта слышатся орудийные выстрелы. Расположившаяся прямо на пирсе турецкая батарея «наводит порядок» фугасами и картечью. «Неучтённые» плавсредства тонут вместе с пассажирами и командами.

На палубах иностранных боевых кораблей царит оживление. Моряки комментируют происходящее и смотрят на бойню в бинокли. Кое-кто делает фотографии.

Когда лодки с беженцами пытаются пришвартоваться к английским военным судам, матросы рубят швартовы, поливают пловцов кипятком и громко кричат:

— No! No! No! Only British subjects[5].

Американцы берут на борт лишь одного из пяти, а остальных отправляют дальше, к стоящим в трёх милях от берега итальянцам. Те принимают всех. Вот только сил, чтобы до них доплыть, хватает не каждому. На палубе итальянского крейсера играет военный оркестр, а из установленных на всех кораблях фонографов раздаётся несравненное «Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto!»[6] в исполнении Энрике Карузо.

Заходящие в бухту французские катера спасают любого, кто может сказать хотя бы несколько слов по-французски. И всё равно это лишь капля в море.

За семь предыдущих дней катер лейтенанта Кристофа принял на борт только двадцать шесть человек. Больше всех Смирнову запомнилась одиннадцатилетняя девочка с пустыми глазами, раз за разом повторяющая явно заученную фразу: «Je suis français, mes documents brûlé»[7]. Когда же она услышала от Михаила русскую речь, то буквально вцепилась в штабс-капитана и не отпускала его до тех пор, пока катер не пришвартовался к госпита́льному судну. Девочку звали Ксения, она была наполовину русской, наполовину гречанкой. Её отца, православного священника, убили двенадцатого сентября прямо в храме. Мать и три малолетних брата погибли днём позже, во время пожара. Самой девочке удалось выжить, добраться до набережной и попасть в одну из отплывающих лодок. Французскую фразу, ставшей ключом к спасению, её заставил вызубрить один армянский учитель. Жаль, самому ему спастись так и не удалось — затоптала обезумевшая толпа, когда пробивались к причалу…