Транскрипт

Все это, конечно, не так хорошо, как в стихах. Но он ей и не обещал стихов, он обещал подстрочник. Кто-нибудь же сможет ей это сделать? Пусть профессиональный литератор, с визитной карточкой. Неизвестно, правда, возьмется ли сейчас кто-нибудь (он вспомнил, что в литературе сейчас свои проблемы, острый момент, той же рыночной экономики нет, что-то такое, как у Пушкина, «гордись, поэт, что для тебя условий нет»…) Ну ничего, как-нибудь обойдется. На худой конец заселит сюда следующего, срифмовать. Приуныл даже немного: в голове-то звучало иначе. Но, по крайней мере, передает дух оригинала несравненно лучше, чем сам оригинал. Не будьте мелочны. Vouloir dire, как учили в школе.

Он выключил компьютер и многоликая, разноязычная толпа схлынула с базарной площади, оставив после себя окурки, тронутые пастелью губной помады, полные теплые памперсы и плевки на асфальте цвета полирезистентных штаммов под микроскопом. Я теперь, Димитрий, как в монастыре живу. Как отшельник в пустыне. Мне удобней, когда я один, и никто не сбивает. С содроганием вспомнил фимин день рожденья, где путем социальных отношений за один вечер чуть не превратился в звезду шоу-бизнеса, народного целителя и антимусульманского террориста. Как испугался Димитрий! С какой укоризной закачал головой: – К людям бы тебе, – маясь, мычал святой. – В город, в толпу, в давку, – голос Димитрия гудел гнусаво, как ветер в трубе: в толпу-у-у-у, в давку-у-у-у, – мороз драл по коже от одного воображенья такой толпы, такой давки, в пустой трубе. – Тебе нельзя без людей! Ведь празднословие меньший грех, чем праздномыслие – знаешь, тот путь, на котором удобно, кем начерчен? То-то же.

Димитрий слегка побледнел. Наперчен от слова перец, а тогда начерчен что? Димитрий тоже в своем роде поэт… Что это там за чпок? А, это плоды моей фантазии рубят сук, на котором висят. Димитрий, опомнись! Ведь ты самая надуманная изо всех моих фантазий.

Праздномыслие, милый грех,

Милый враг мой и спутник милый….

Эх, Кобылевин, старик Кобылевин, вновь траурно вспомнил Муравлеев.

На следующее утро Муравлеев выбрался на крыльцо в невидной бежевой шапочке, обнаруженной в носках, с грохотом разворачивая на лестнице лыжи. Совладав, наконец, с лыжами, он глянул вниз – и обомлел. Природа глядела на него остекленевшими глазами. В вершинах деревьев что-то постукивало. Двор лежал, как бурное море, испещренное гребнями волн, но каменное и глазурованное. Это был тот самый прошлогодний снег, которым клянутся в быстротечности всего сущего и, как оказалось, напрасно. Вчерашний день плыл перед Муравлеевым твердый и крепкий, как доисторическая панцирная рыба в куске льда, блестя алмазной чешуей. Он смотрел в лед, как в витрину ювелирного магазина (палочки, камушки, мандаринные корки), проследил следы полозьев и понял, везли малыша на санках, но день, начавшийся славно, кончался слезами, дома ругали за варежку (вот она, под стеклом), под дерево приходила старушка с палочкой кормить птиц (налицо холодец хлебных крошек), и вот здесь, видно, ей надоело (никто не слетался украсить одинокую старость), старушка устала сеять и стряхнула крошки с ладони, все в одно место. Каллиграфически пересекла двор небольшая кошка, распустили по домам школьников, вот один волочит по краю дороги рюкзак, вот другой отбегает к сугробу, быстро лепит и осыпает товарища градом снежков, уклоняясь то вправо, то влево, тот твердит, что не хочет играть, теряет терпение и молча, зло, по-медвежьи, заваливает приставалу в сугроб. Бросив лыжи, Муравлеев согнулся и пробрался над следом сквозь звякнувший куст, чтоб досмотреть до конца эту драму. Две пары следов уходили себе в бесконечность, он развернулся и тут заметил, что сам он следов не оставляет. «Все правильно! – обрадовался Муравлеев. – Я же был на конференции по сексуальной эксплуатации женщин в развивающихся странах. Или это было позавчера? Или… когда?» Лыжные ботинки скользили по льду. Он преодолел крутолобую горку. Вот, все верно, его четыре попытки въехать во двор задом – устал, осоловел. Сейчас бы он въехал с первого раза, но вчерашних следов не убавить и не прибавить. Он под уклон подкатил к машине, подергал ручку двери. Пряничный домик с наличниками в бахроме, с окошками из непрозрачного, засахаренного леденца больше не открывался. Проверив четыре лунки у почтового ящика (все верно, все по часам), вернулся в дом по вчерашним следам почтальона, разбитым, просторным, как тапки. Почтальон пересек двор, с пожилой осторожностью взялся за перила, поднялся по лестнице, постучал, потоптался. Ушел. Надо сходить на почту – узнать, что приносили.