Транскрипт

Все это было ему чуждо и невыразимо скучно, да и она, наверно, писала поэму давно, львиную долю составляли глаголы когнитивного восприятия: почувствовала, подумала, поняла, осознала, сообразила, на минуту казалось что, и в голову приходило. Вот это «почему-то пришло в голову», он всегда знал, что это загадка, ребус, без приглашения в голову не приходят, но чем больше гадал, тем сильней убеждался, что матильдины «почему-то» расставляются без задней мысли. Почему-то она решила считать поэму законченной именно сейчас, хотя всю предыдущую жизнь не могла угнаться за ней. Текст, протекавший в реальном времени, устаревал как только случалось что-то следующее. Что еще в прошлом году звучало величественно и строго, на глазах становилось нервно и зло, да и просто… плохо. И она отчаивалась потихоньку, так и не узнав никогда, что человек, забраковавший вчерашний свой труд, просто вырос за ночь, и то, что поэма ее, наконец, устроила (перечитывала и кивала: «Как это верно!») было концом не только поэмы. Муравлеев размял все затекшие члены и подумал, что боги превращают в деревья людей не в отместку, а на зиму. Что бы при случае он ей сказал? Ну, конечно б, пошел на попятный: все в целом нормально… только «он» у тебя… не мужик. Он хоть раз бы… ну, скажем, побрился. (Муравлеев полистал). Вот здесь, где «ветер дул непрерывно», вполне мог бы он и побриться. А «я» оставить два раза – в начале, прося снисхожденья богов на сей труд, каторжный и ничтожный, и в конце, извиняясь за ненамеренное – или уж, во всяком случае, незлое – совпадение фамилий, городов, черт лица и номеров паспорта.

Шел дождь, Муравлеев тоскливо смотрел из окна своей скворешни на темную массу мульчи и гравия, проплешивевшую шубу бывшей травы, густую щетку пустого кустарника, и только масляное пятно асфальта, сияющее в проеме кустов под светом соседского фонаря, служило единственным напоминанием об обетованной – одетой в бетон – земле, похоронившей какие-то корешки и корни. Каждый раз, когда мимо проезжала машина, приближающийся и удаляющийся шелест шин по лужам мучительно бередил в нем воспоминание, как он засыпал на первом этаже очень старого дома в точно такой же тьме, под такой же шелест. Отблеск фар в мокром асфальте напоминал гигантские дутые леденцы, их варили и продавали цыганки, а дома из гигиенических соображений запрещали покупать и есть. Он не собирался их есть, он хотел смотреть через них, они были как витражи. Через них можно было смотреть даже теперь, и он смотрел, грезя о каком-нибудь безумстве: широко переступая через лужи, явиться к Роме с охапкой леденцов. Выкарабкавшийся из мышиного подполья Дроссельмейер… И действительно, с усмешкой вспомнил Муравлеев, не сегодня-вчера Рождество, только Рома, кажется, уже отбыл.

Однажды он проснулся за столом, погасил лампу и увидел пронзительный лимонный свет у себя на руках и бумагах. Он поднял глаза. Поганый маленький двор, тачка-клумба, раздавленная лестница – ничего этого больше не было. Везде лежал снег. Он поднял раму, съел немного снега, подумал, и в голове у него зазвучало. В песни первой не было ничего. Только люди и их когнитивное восприятие. Они думали, осознавали, и в голову им приходило. Пустовато и мрачно, однако чуть позже одни стали ходить на чреве своем, другие стонать и гнуться от ветра, став мыслящим тростником, замелькали отдельные птицы – шагнул из окна и не умер, так с тех пор и пытается выйти из тела, но усилий хватает лишь перемещаться в пространстве, так глагол когнитивного восприятия, превратившись в нормальный, движенья и действия, выходит из черепной коробки и движется, действует. Зародилась и флора, и фауна, и интерьеры, мускулистый, спортивного вида кактус с бритым затылком, лампы в гостиницах, после трудного дня никак не желающие потухать (при каждом нажатии кнопки они вспыхивают только ярче в соперничестве двух воль, их рвения к службе и твоей тяги к сумеркам частной жизни), l’ombre des jeunes filles en fleur, вот во что играют на заседаниях жалюзи, отчего и экран, и бумаги, и руки, и стекла очков идут полосами света и тени, официанты, лифтеры, металлоискатели в аэропорту – может, и у них в жизни было иное предназначение, чем не дать мне покурить?