Тракт. Дивье дитя

— А с чего это ты такой смелый, Петруха? С того ли, что Лаврентий хвор да ранен? Так он и хворый тебе зубы выкрошит, не сомневайся. Или ты с того осмелел, что за тобой мужики с ружьями стоят? Неужто думаешь, что за твои глупые слова да пустой кураж шабры на смертоубийство пойдут? Не думай, не дураки они.

Антипка, каким-то непонятным для самого себя образом попавший в первые ряды, вдруг покраснел, как рак, и пробормотав: «Я, ей-Богу, домой пойду», — стал протискиваться назад. Его пропустили. Мужикам было тяжело смотреть друг на друга.

Петруха вспыхнул и выкрикнул:

— Ни на кого я не киваю! И ни за кем я не прячусь! Вот он — я, весь!

Егорка откровенно улыбнулся.

— А коль ты весь, так давай вас с Лаврентием на поодиначки спарим, когда у него бок заживет. Не желаешь ли?

— Когда заживет бок-то, тогда поговорим, — буркнул Петруха, пытаясь не потерять лица.

Несколько молодых мужиков невольно рассмеялись. Злость остывала и рассеивалась; только Лука, не желая сдаваться, ехидно спросил:

— А чего это у Лаврюшки с боком-то? Никак, с печи упал?

Лицо Егорки стало строже.

— Да нет, — сказал он, чуть возвысив голос. — Не с печи. Афанасий в него стрелял. Афанасий с Петрухой и Кузьма после вчерашней-то пьянки сегодня с утра в лес собрались, убивать хотели. Думали — барыня им деньжищ отвалит за мертвого-то… а лес им глаза отвел, разум отуманил, благо от жадности да злости в них и так разума-то немного было. Вольно им было Лаврентия с волком перепутать да из ружья в него палить! Коль убили бы — так еще десятку пытали б требовать у барыни.

— Волк он был! — выкрикнул Афанасий, потрясая ружьем.

— А ты был хуже волка, — сказал Егорка. — Тебе все равно было, в кого стрелять — лишь бы денег за то заплатили. Лес в душу глядит, Афанасий; туда с грязными мыслями ходить нельзя — и лес обмараешь, и сам навсегда замараешься, не отмыться будет.

— А рука-то у Кузьмы! — крикнул кто-то из сторонских. — Сама, что ль, отломилась?

— С одной рукой ему беззащитных бить несподручно будет, — сказал Егорка. Лесная марь, незримый свет, лучилась вокруг — и утреннее солнце проглянуло из белесой мути облаков, развеселив землю, а снег заблестел острыми огоньками. — Может, обдумается Кузьма-то, пока голова цела… Скажи, Кузьма, говорил я тебе, что плохо ты кончишь?

— Ты — ведьмак! — заорал Кузьма, поддерживаемый приятелями, визгливо и чуть не плача. — А дружок твой, Лаврюшка, мне руку отожрал, а Игната и вовсе загрыз!

— В уме ль ты, Кузька?! — рявкнул Лаврентий, не выдержав. — Ты мой нож забрать хотел, да зверье стрелять — с тобой у меня, положим, счеты имеются, а об Игнате я впервой слышу!

— Загрыз? — спросил Егорка, не умея скрыть удивления. — Кто б это Игната загрыз-то? И когда? Разве что ночью он по лесу шастал…

— Не в лесу, бают, — сказал чернявый Иванка. — Шустенок баял, зверь на барский двор забежал.

Лаврентий рванул рубаху на груди:

— Ратуйте, православные — не было волков на барском дворе! Ни единого не было! Хоть убейте! Их ноне и близ Прогонной-то нет! Вот хошь, Лука, застрели меня — я правду говорю! Неча любую беду на волков валить!

Егорка снова тронул его за локоть:

— Погодь, Лаврентий. Это все еще себя окажет. Это и мир узнает, и мы узнаем. А с деревней лес войны не желает, нет. И волков на живых людей травить не желает, и нечисть казать вам — вы только пожалейте его, лес-то, не губите зря. Это Федор сторонский с лесом во вражде да в войне нынче.

— А ты почем знаешь? — спросил Пров Лишин, у которого в голове потихоньку укладывались некоторые вещи. — Про лес-от?

— Я, Пров, не чертознай и не ведьмак, — сказал Егорка грустно. — Я — Егорка Марин, матушка моя — Федосья Марина была, а батюшка — природный лешак. Я сюда пришел, в деревню, чтоб людей с лесом помирить, а лес-то — с людьми. Федор лесу да деревне много бед сделал… Кабы вы поправили, мужики, оно бы и ладно было.

Мужики молчали и разглядывали Егора, как диво, а Симка сделал малый шажок вперед да обнял его за плечо, и на мужиков смотрел настороженно и выжидающе — не сделают ли зла названному брату. И Лаврентий остановился рядом, вроде как на страже. И обычный домашний мышонок, нелепое создание, осторожно выбрался у Егора из кармана и стал по рукаву карабкаться на плечо, чтоб повидней было.

— Лешаков сын? — спросил Афанасий ошарашенно, но не зло.

Егорка кивнул — и мужики постарше полезли по карманам за кисетами; многое из сказанного, хоть и прозвучало неловко, все объяснило. Алемпий прислонил берданку к плетню и принялся скручивать «козью ножку», а сам все посматривал, будто что спросить хотел, да опасался. Егорка его упредил.

— Благодарствуй, Алемпий, — сказал он тихонько. — Не воротишь прошлого-то — а ты мне про матушкину судьбу рассказал. Вот и получается, что в родне я с Прогонной — и лес в родне. Вы не торопитесь, мужики, зверье бить, деревья зря валить да реку мутить — и все вскоре сладится, — продолжал он веселее. — Мы-то, шабры ваши лесные, и волков в дальние места отведем — вот хоть бы и Лаврентий отведет, лес ему силу такую дал — и дадим вам, чего для посевов-то понадобится: скажете — вёдро, скажете — дождичек…