Тракт. Дивье дитя

— Без руки, птичка, как есть совсем без руки. За дохтуром Илюха-то поскакал. К отцу Василью бегали — а он, слышь, ночью в барскую усадьбу уехал. Матушка сказывала, Игната вечор, в сумерки, волк задрал, насмерть, так, де, лакей барынин говорил, а правда ли — Бог его знает…

Оленка медленно села на табуретку.

— Устин, — сказала она тихо, — это Лаврентий.

Устин поставил бутылку на стойку, взглянул удивленно:

— Что-й-то?

Оленка глубоко вдохнула и выпалила:

— Он, Лаврентий-то, Устин Силыч — оборотень! Ей-Богу, сама видала, как Егорка рыжий с черного волка шкуру срезал, а под шкурой-то Лаврентий оказался. А пули-то от него не отскакивают — Афанасий ранил его, когда стрелял, на боку рана-то…

Лука, который ухитрялся слышать все и всегда, оказываясь поблизости самым неожиданным образом, округлил глаза и запричитал:

— Ратуйте, православные! Кузьму да Игната оборотень задрал, а оборотень-то — Лаврюшка-Битюг! — а далее началось такое, отчего Оленка сто раз пожалела о собственной болтливости…

Лаврентий сидел на лавке, постепенно приходя в себя и чувствуя, как боль отпускает и делается терпимой. Симка ставил самовар; Егор резал хлеб. Лаврентию показалось, что Егорка глядеть на него не хочет — вроде бы, стыдится за него — и захотелось все объяснить.

— Егор, — сказал Лаврентий глухо, — чай, дурным зверем считаешь меня? Лютым?

Егорка улыбнулся, и у Лаврентия отлегло от сердца.

— Лес тебя любит, Лаврентий, — сказал Егор. — И волки твои тебя любят. Небось, не хотели уходить-то без тебя? Отчего б тебе снова себя грызть?

Лаврентий тяжело вздохнул, отвернувшись в сторону и глядя в угол:

— Я, Егорка, человека покалечил. Кузьме Антипову ладонь начисто, как есть, откусил — а какой он теперь работник без руки? Эх, пропащий я зверюга… как увидел, что он мой нож забрал — так злость разобрала, ажно в глазах потемнело. А ведь я понял, считай, что прямо тогда и понял — не сам он от себя: Игнат его накрутил… И знаешь ли, я ж Игната-то, вроде как учуял — а его там и не было…

Егорка подошел и сел рядом, прислонившись к здоровому плечу Лаврентия; сказал проникновенно:

— Напрасно коришь себя. Кузьму-то я уж раза три, как упреждал, что лес на него в обиде — а с него, как с гуся вода. Он еще себя окажет, Кузьма-то — напачкает, где сможет, вот увидишь… Еще пожалеем, что в живых его оставили.

— Как же можно человека-то губить? — Лаврентий неловко повернулся, вздрогнул от резкой боли, выпрямился. — Охота как лучше, сделать, а выходит, как всегда… — и улыбнулся неожиданно и ярко. — Волков-то увел я. Со всех лежек собрал, да увел в Гиблую Падь. Не сунутся туда мужики-то.

Симка протянул чашку молока; Лаврентий выпил молоко залпом, чувствуя, как внутри разжимается острая и тугая пружина. Матрена завозилась на печи, взглянула на Лаврентия ошалело и снова заснула. Кошка Муська, вернувшаяся из ночных странствий, тоже выпила молока и принялась обколачивать Симке ноги.

— Посижу чуток и пойду, — сказал Лаврентий, успокаиваясь окончательно. — Благодарствуй, Симка, за хлеб-соль, домой пора.

Но тут с тракта донесся гвалт. К дому Матрены, очевидно, приближалась толпа. Симка схватил с сундука тулуп и выскочил на двор раньше, чем Егор успел упредить его — но в тот же миг вернулся обратно, подпер дверь спиной, выдохнул:

— Егорушка… охотники!

Почти в тот же миг Лука на улице завопил:

— А ну открывай, тварь поганая, нечистый дух! Открывай, пока избу не спалили! — а мужики, бранясь на чем свет, загомонили, не давая ему договорить.

Лаврентий встал, рассеянно глядя на окровавленные половинки полушубка на полу. Егор взял с лавки футляр со скрипкой, мягко отодвинул от двери перепуганного Симку и вышел.

— Эй, Егорка, что за содом-то? — сипло выкрикнула окончательно проснувшаяся Матрена ему в спину, а Симка и Лаврентий переглянулись — да и выскочили следом.

Мужики столпились по ту сторону плетня, вооруженные ружьями, дрекольем и топорами. Вроде, только что были готовы ворваться во двор, разнести избу по бревнышку да спалить то, что останется, а Егорку с Лаврентием застрелить или отлупить до смерти, а вышло иначе. Увидали Егора — и остановились.

Слишком уж у Егора вид был спокойный да строгий. А у Лаврентия хоть и впрямь рубаха в кровище, но на зверя-оборотня, которому ничего не стоит человека живьем сожрать, он все равно нимало не похож. И ухмылка у него потерянная…

— Рано пожаловали, — сказал Егорка с тенью улыбки. — Никак говорить хотите?

Толпа шевельнулась. Кое-кому стало просто-таки неуютно — не то, чтобы страшно, но неуютно — подумалось, что тут, вроде бы, никому и не место; некоторые же и хотели бы злиться и разбираться, а сердце распалить уже было тяжко. Сложно распалиться, когда с тобой драться не желают.

Только Петруха, который накрутил себя уже давно, оперся локтями на плетень, отчего кривой плетень чуть вовсе не завалился, и развязно сказал:

— Что, рыжая шельма, испортил Лаврюшку-то? В пса своего превратил, даже шкуру нацепил на него, говорят?!

Лаврентий дернулся вперед, но Егорка положил ему руку на локоть, останавливая, и сказал спокойно и негромко: