Тракт. Дивье дитя

— Вот так, — продолжал Егорка, глядя ему в лицо. — Волкам без присмотра не годится. Лес тебе Тихонов нож отдал. Нож этот точно не простой — он волчью суть от людской отрезает. Небось, давно знаешь, Лаврентий, что есть она в тебе — волчья суть?

Лаврентий истово кивнул. Он смотрел на Егорку, как завороженный, сжимая под полой рукоять ножа. Его зрачки расширились во весь глаз, а лицо казалось потерянным, как у удивленного ребенка.

— Хорошо, коли знаешь. О полночь пойдешь в лес, найдешь пень на открытом месте и воткнешь нож в этот пень. Что сказать — сам догадаешься. Через нож переметнешься — примешь волчий вид, переметнешься назад — примешь человечий. Душа освободится, волк твой душу твою грызть перестанет. Смотри, Лаврентий, я тебе верю.

— Об чем…

— Об том, что счетов сводить не станешь. Волки тебя слушаться будут, как малые дети — отца. Что прикажешь, то и сделают. Во зло не приказывай им.

— А лешие-то…

— А для леших ты уже вроде как свой, — Егор невольно улыбнулся. — От леса тебе никакого вреда не будет. Я думал, ты уж сам понял…

— Так Кузьмича точно что леший застрелил?

— Лес Федора Глызина проклял. Из-за него тут может быть очень много грязи — чай, сам видишь, что в деревне-то делается. Лес рубят без пути, без разбора, вот-вот зверье без счета стрелять начнут, пока все не изведут, сплав по Хоре пустят, воду умертвят да перепачкают. Из денег смертоубийство начнется. Еще водка…

— Эка…

— А Кузьмич, холоп примерный, и вовсе без души жизнь прожил, без души и умер. Ему смерти да потравы — в смех, он волка-вожака, Тихонова друга, застрелил забавы ради. Его лес казнить присудил — и казнил.

— А по мне, так Игнат у Федора — главная сволочь…

Егорка вздохнул до боли в сердце.

— Ах, кабы они назад в свой город уехали! Ничего бы, кажись, не пожалел, только бы…

Лаврентий скорчил странную мину.

— Может, и уедут. Как знать. А может, им поможет кто… убраться отсюда. Не горюй… лешак.

Егорка вздрогнул и быстро взглянул — но Лаврентий улыбался чисто и весело. Как свой.

Лаврентий дошел вместе с Егоркой до своей избы. Дальше, по тракту, к лесу, Егор побрел уже один. Он шел по деревне и все примечал: и мрачно судачащих у колодца баб, и суету у Федорова дома, и бобылок, дожидающихся у ворот, когда их позовут покойника обмывать, и Михея, который, размахивая руками, рассуждал о бренности сущего и неисповедимости путей перед поддакивающими мужиками… Никто, вроде бы, не паниковал и не бранился — над деревней, как снежная туча, висела тяжелая тревога, сдобренная унынием.

Может, поразмыслят, думал Егор без особой надежды. Ни с кем из людей, кроме Лаврентия, не хотелось разговаривать, да и не ждал он, что кто-нибудь заговорит… а вышло, что заговорили уже у самой околицы.

— Егор… — окликнул тоненький голосок. — Не знаю я, как по батюшке-то тебя…

— Софроныч, — откликнулся Егорка машинально, погруженный в печальные мысли, но уже сказав, вздрогнул и мотнул головой.

Перед ним стояла та самая молодуха, жена Кузьмы, за которую он давеча вступился в трактире. Егорка так и не узнал, как ее звать. Она была с ног до головы укутана в старый платок, поношенную овчинную шубейку и громадные валенки, будто шубейка с платком и валенками сами собой стояли на снегу — только розовый от холода курносый носик и несколько неровных белесых прядок торчали наружу.

Егорка невольно улыбнулся.

— Чего тебе? Как звать-то тебя?

— Фиска…

— Чего сказать-то желаешь, Анфиса Батьковна?

Молодуха замялась и ее розовый нос тоже исчез в платке.

— Так… — пробормотала она еле слышно. — Я, чай, сама знаю, что дура… Ты уж не серчай…

Егорка рассмеялся.

— А я вот об том и не думал. С чего мне серчать-то на тебя?

Фиска неожиданно и отчаянно подняла голову, встретившись с Егором взглядом — личико жалкое и храброе одновременно, осунувшееся и обожженное ветром, а круглые серые глаза смотрят прямо. Егорка едва подавил внезапный порыв обнять ее, укутать тулупом, греть, как маленького зверя, греть, как озябшего лешачонка… Сколь лет-то ей?

— Софроныч, — заговорила Фиска тихо и горячо, — ты вот что, ты обережно ходи. Кузьма-то, слышь-ка, бить меня точно не смеет, но все грозится, свекор со свекровью со свету сживают — да Бог-то с ними, а вот про тебя Кузьма-то мужикам болтал, что ты как есть чертознай и убивец, и будто с каторги беглый злодей. Кто смеется, а кто и слушает. Как бы беды какой не было тебе.

— Да пусть дурак болтает, — сказал Егорка, все улыбаясь. — В ихнем доме-то, не ты, чай, дура, а вовсе другие…