Тракт. Дивье дитя

— Эва! — Евсейка повернулся и упер руки в бедра. — Приблудин крестный батюшка явился!

На бледных Симкиных щеках вспыхнули красные пятна. Ребята рассмеялись, только Наумка не присоединился к общему смеху, сузил глаза, бросил Евсейке с отвращением:

— Срамник ты! Только и знаешь, что зазорные слова даром болтать.

— Да ну тебя, кулугур! — Евсейка делано громко рассмеялся. — У тебя дед черта тешит! Ты и в церковь-то не ходишь! По тебе только и компания, что дураки да блудники!

Наумка сжал кулаки.

— Ты… ты — мирской поганец! На тебе — антихристова печать! Я спроть тебя на кулачки когда хошь выйду!

— Руки марать не охота. Я отцу скажу, а он уряднику скажет, а урядник тебя велит в холодную посадить и выпороть. Пошли, ребята.

Евсейкина компания, хохоча и отпуская злые шуточки, двинулась прочь. Наумка тяжело вздохнул и сделал шаг в сторону. Симка поднял на Егора страдающие глаза и протянул к нему ворону.

— На что ему ворона-то? — спросил Наумка глухо, наполовину отвернувшись, изображая равнодушие взрослого мужика.

Егор осторожно принял ворону из Симкиных рук. Ворона тоже взглянула страдальчески: крыло, правда, оказалось не сломано, но ушиблено серьезно — мышцы не держали, оно бессильно висело вниз.

— Да ворона-то ему будто и ни к чему, — сказал Егор, успокаивающе улыбнувшись Симке и осматривая ушибленное место. — Он живую душу пожалел. Вот Евсейке на что ворона? Суп сварить? Подушку набить пером? Ведь ни к чему, так, забавы ради — а ей же больно, вороне. Она ж мучается. Даже если б Евсейка ее до смерти не замучил и бросил, все одно — она ж летать не может. Либо зверю б на обед попалась, либо замерзла бы — а за что, про что? За то, что Евсейке позабавиться пришла охота?

Наумка давно забыл делать равнодушный вид и слушал с настоящим вниманием. Симка прислонился спиной к забору так, будто ужасно устал. Егор сунул ворону за пазуху, подобрал горсточку снега, дождался, пока тот растает в ладони — и стер кровь с Симкиного лица.

Симка обессиленно ткнулся лбом в Егоров тулуп.

— Дядя Егор, — спросил Наумка, глядя во все глаза, — Нешто ты совсем в Бога не веруешь?

Егор улыбнулся, отрицательно мотнул головой.

— Ты, Наум, чай, дедушки Селиверста внук?

— Точно, — Наумка как будто слегка смутился, но старался не забывать, что он взрослый и самостоятельный мужик, и потому держался степенно и с достоинством. — Дедушка бает, жаль, что ты без веры пропадаешь. И мне жаль. Тебя беси заберут, а мне досадно будет. Иные-то люди, чай, друг дружку калечат, а ты тварь жалеешь — тебя бы Христос любил.

— Ты Тита сын?

— Да…

— А не желаешь ли, Наум Титыч, — сказал Егорка, улыбаясь и обнимая Симку за плечи, — чаю с молоком откушать? Хотелось бы мне тебе удружить за то, что помог моему братцу названному да вороне — божьей твари жизнь спас…

Наумка смутился так, что покраснели уши.

— Спасибо, дядя Егор, спаси тебя Христос, — сказал, опуская глаза. — Не позволяют мне заходить к мирским-то, ты прости Бога ради…

— Ничего, — сказал Егор. — Мы точно что мирские, но мы тебе все одно вроде как товарищи. Прощай пока. Пойдем посмотрим, чем вороне помочь можно… а чем — Серафиму…

И Наумка неумело улыбнулся на прощанье.

Муська ворону не одобряла.

В избе ворона отогрелась и осмелела. Расклевала хлебную корку, выпила водички из черепка и устроилась на шестке, ровно всю жизнь тут и прожила. Побыв у Егорки за пазухой, обогревшись теплом лешакова сердца, она почувствовала себя не в пример лучше, только крыло у ней по-прежнему висело — ушибы вдруг не проходят. Муську ворона третировала, сочтя, вероятно, самым разумным не обращать на недоброжелателей внимания.

Сперва кошка наблюдала, припав к лавке всем телом, прицелившись в ворону, как живая пуля. Потом принялась подбираться, готовясь к прыжку — но поймала чуткой душой Егорову укоризну и прыгнула не на ворону, а на лежанку.

— Кра-а! — заскрипела ворона сварливо, растопырившись и встопорщив перья. — Кра-а!

Муська нахмурилась, сморщила нос — и плюнула в ворону.

— Кра-а! — заорала ворона матерным голосом.

Муська посмотрела на нее с омерзением, отвернулась и принялась вылизываться.

Симка хохотал, глядя, как они препираются. Он, как истый хранитель, забыл о своих невзгодах, как только убедился, что жизнь его подопечных вне опасности. Занятый горькой судьбой вороны, Симка пропустил события, встревожившие всю деревню — но Егор не торопился ему о них рассказывать.

Глядя, как Симка наливает кошке молока, Егор опять думал о Большой Охоте. Ведь должна же эта история хоть немного Федора зацепить! Может, ему и нет дела до жизней его псов — но за свою-то драгоценную жизнь он должен испугаться… или упрямство и злость сделают его безрассудно смелым? Или не злость и не упрямство, а жадность, обычная жадность…

А у Симки есть друзья в деревне. Правда, и они того не понимают, и лешачонок не понимает — но они же не умеют быть добрыми друг к другу иначе, чем был сегодня добр Наумка. Даже это для Прогонной — много, так много… Стоит любых трудов.