Тракт. Дивье дитя

Во двор вошел старший сын Михея, Иванка, в просторечии — Шустенок. Несмотря на ветер и снег, он был без шапки — волоса, осыпанные снегом, стояли торчком над бледной его физиономией.

— Батя, — сказал он Михею сипло. — Сопроводил, стало быть.

— А он — чего? — спросил Михей.

— Ну чего… Я грю, батюшка, чего было-то, а он помолчал-помолчал, да и бает… Ничего, бает, чадо, не было. Никаких бесей. Никого, бает, не слушай. Они, бает, сами не знают, чего болтают даром.

На Шустенка уставилось в недоумении множество глаз.

— То есть как — никого? А Авдей-то Борисыч? Он же, чай, своими глазами…

— А стрелой-то? Как же?!

Шустенок пожал плечами.

— Ну-к, православные, за что купил, за то и продаю. Батюшка Василий баял. Кузьмич, бает, сам от себя помер. А вечор, бает, исповедался. Чуял, бает.

Кто-то присвистнул.

— И соборовался?

— Да тише вы, кобели вы! Человек-то Богу душу отдал, а вам…

— Отец-то Василий, — снова заговорил Шустенок, — он чего еще баял… Никаких, мол, леших нет. Есть, мол, только Божий промысел, недоступный уму…

— Ах, ты, господи…

В сенях хлопнула дверь. На крыльцо вышли становой, доктор и Федор. Становой ухмылялся и крутил усы, худенький доктор тщательно расправлял башлык. Федор был зеленовато-бледен, его глаза ввалились, но лицо казалось собранным и жестким.

Урядник прикрыл дверь и крикнул:

— Ну все, мужики, не толпись, млёха-воха! Расходитесь!

Толпа колыхнулась и осталась на месте. Доктор садился в коляску. Становой что-то говорил Федору вполголоса.

— Расходитесь, мужики! — гаркнул урядник снова. — Никакого смертоубийства, млёха-воха, все по закону!

Слова вызвали эффект, совершенно противоположный ожидаемому.

— Как — никакого?!

— А стрелой-то стреляли?!

— Дьячок-то, Авдей, чай…

— Как же не смертоубийство?! Что ж, он сам себя застрелил?!

Становой снова разгладил усы и изрек сочным басом:

— Похоже, мужики, что вашему дьячку померещилось. Кто из вас помогал нести покойника, царство небесное, и класть в сани?

Кузьма, Агафон и Петруха шагнули вперед.

— Ну мы, — сказал Петруха, пытаясь быть дерзким. — А чего?

— Вы эту стрелу в теле видели?

Пала тишина. Агафон стащил шапку и принялся скрести затылок.

— Видели? — повторил становой.

— Никак нет, — пробормотал Кузьма. — Вроде не было стрелы.

— Точно, не было…

— Не было и есть…

— А ведь стрела — не пуля, — сказал становой веско. — Она должна бы из тела на вершок торчать. Как не заметить?

Все молчали. Коляска доктора выехала со двора.

— Ну хорошо, — сказал становой. — Понятно. Вы не видели. Так ведь и мы с доктором и, вот, с Федором Карпычем, тоже не видели. Тело как тело. Без признаков насилия. Верно, Федор Карпыч?

Федор кивнул.

— А чего ж он тогда умер? — крикнули в толпе.

— Сердце разорвалось, — сказал становой и пошел к своему экипажу. — Так доктор сказал. Случается у немолодых людей.

Урядник снова принялся увещевать мужиков разойтись. На сей раз толпа, подавленная, как-то тяжело удивленная, начала медленно расползаться в стороны. Мужики останавливались по двое, по трое, скручивали цигарки, закуривали, кашляли, избегая по странному наитию смотреть друг на друга… Почти никто не взглянул, как из дома Шустова Игнат, Антон и еще кто-то из мужиков выносили тело, накрытое простыней, и клали на дроги. Было отчего-то сильно не по себе, хотя все, вроде бы разъяснилось к общему успокоению.

Чувство это сформулировал Антипка. Он глубоко вздохнул, мусля цигарку, сплюнул и сказал печально:

— Что еще будет, мужики…

Почти все уже разбрелись, когда Лаврентий подобрался к Егорке со спины, бесшумно, как истый хищник, тронул за плечо.

Егорка обернулся, заставив себя улыбнуться.

— Эва, — сказал Лаврентий вполголоса, не ухмыляясь, но, по глазам видно, желая ухмыльнуться. — Скажи-ка ты мне, чай, Кузьмича-то и впрямь леший застрелил? А? А опосля того глаза отвел православным-то?

Егорка вздохнул.

— Пойдем отсюда, — сказал решительно и первый пошел прочь от старостина дома.

Лаврентий догнал его. Некоторое время шли молча, против ветра, прикрыв воротниками лица. Потом Лаврентий спросил:

— Куда это мы?

— За околицу. Там никто слушать не станет, об чем говорить будем.

Лаврентий кивнул.

Егорка остановился только, когда домишко бобылки, последний в порядке, остался далеко позади. Мелкий снег сыпался с мрачного неба, земля побелела; только Хора осталась такой, как была — медленной, стальной — и снег ложился на воду и исчезал в ней, ложился и исчезал… Егорка некоторое время смотрел, как тонет снег.

— Егор, — окликнул Лаврентий, — чай, тут нет никого…

— Да… Ты про нож говорить хотел?

— Сон снился мне… — Лаврентий ухмыльнулся уже откровенно. — Мужик такой чудной, а может, слышь, парень, но седой весь, на меня смотрел, потом волка здоровенного с рваным ухом свистнул, как собаку, и ушел, а прочие волки у меня легли. У ног. К чему б такая притча?

— К чему… Мужик у тебя во сне — Тихон, волчий пастух. Его намедни Кузьмич застрелил.

Лаврентий ахнул и перекрестился.