Тоска по дому

В гостиной горели десятки поминальных свечей. Все лампы были выключены. На стене перед входом висела фотография солдата в берете размером с плакат, какие вешают на автобусных остановках. Кроме этой большой фотографии Гиди были три других: одна стояла на телевизоре (на ней он отдает честь); вторая – на тумбочке, рядом с вазой с искусственными цветами (у Гиди на плечах сидит Йотам); на третьей Гиди выглядит совсем юным; судя по кипе на голове, это, возможно, бар-мицва.

– Сколько вам сахара? – спросила из кухни мать Йотама.

– Две ложки, – ответил я, расхаживая по гостиной и заложив руки за спину, как на выставке.

Никто не ответил, но я вспомнил, что Амир как-то говорил мне, что ключ лежит под цветочным горшком справа и я, если хочу, могу приходить к ним, даже когда их нет дома. Было странно заходить к ним самому: я привык, что на пороге меня обнимает Амир или целует в щеку Ноа. Но все же это лучше, сказал я себе, чем идти домой и признаваться маме, что меня опять выгнали с урока. Расскажу за ужином, когда будет и папа. Может, это заставит их поговорить друг с другом. Я закрыл за собой дверь и обошел квартиру, раздумывая, чем бы интересным заняться. Нашел старый теннисный мячик и немного побросал его в стену, пока случайно не угодил мячом в фотографию грустного мужчины. Потом пошел на кухню, надеясь найти что-нибудь вкусное, но в холодильнике не было ничего, кроме банки майонеза, а из одного майонеза ничего не приготовишь. Я посмотрел на пробковую доску, висевшую напротив холодильника: может, там обнаружится что-нибудь секретное. Но там были только счета за электричество и воду да еще фотография, которую точно сделала Ноа: какое-то место, а над ним – много-много облаков. И стикер с надписью: «Искусство или смерть». Еще там было воткнуто несколько кнопок, просто так, без всяких бумажек, и висел рисунок пожилой пары в постели: он перетягивает одеяло на свою сторону, а она на своей стороне прибивает одеяло гвоздями. Под рисунком был маленький листок, на котором кто-то, возможно Амир, написал: «Моя любовь – горячий французский багет, а иногда – раскрошенный багет». Рядом висел еще один листок, и на нем уже другим почерком было написано: «Моя любовь – разрешенный шоколад, а иногда – запрещенный шоколад». Короче говоря, ничего интересного. Я вернулся в гостиную, сел на диван, включил телевизор и только тогда заметил, что на столе лежит письмо.

Письмо начиналось словами: «Мой любимый Амир».

«Нельзя!» – сказал я себе. Но мои глаза хотели прочитать письмо. Я нарочно отвернул голову в другую сторону, но глаза меня не послушались.

Мой любимый Амир!

В последнее время мы запутались в словах.

Почему нельзя, чтобы все было просто?

Я люблю. Ты любишь. Этого должно хватить, нет?

Пусть у тебя будет простое чудесное утро и поцелуи – до боли.

Твоя Ноа

– Есть еще мааму́ль[64], если хочешь, – сказала она и поставила рядом с чашкой кофе блюдце.

– Спасибо, – ответил я и вспомнил, что с утра ничего не ел. Она села в кресло рядом со мной и молча меня разглядывала. Взгляд ее скользнул по моему телу, поднялся к потолку, прошелся по стенам и вновь вернулся к моему лицу. Мне хотелось сломать лед между нами, сделать ей комплимент по поводу ее уютного дома, как обычно делают в подобных ситуациях, но мне казалось странным хвалить кресла или шторы, если гостиная выглядит как мемориал.

– Тепло здесь, – произнес я наконец, но и это тоже было неправдой. Несмотря на свечи и жужжание обогревателя, воздух, который я вдыхал между глотками кофе, был почему-то темным и холодным.

– Йотам проводит у вас много времени, верно? – Она оставила без внимания мой сомнительный комплимент и перешла к делу.

– Да, – признался я.

– Как он вам? – спросила она, заставив меня проглотить извинения, которые едва не сорвались с языка. Я взял еще один маамуль и, откусывая маленькие кусочки, думал, что ей ответить. Наконец я сказал:

– Душевный, милый, умный. Два месяца назад я научил его играть в шахматы, а он уже меня обыгрывает.

– Да, – сказала она, и в ее голосе прозвучала едва заметная материнская гордость. – Но я хотела спросить, что с ним происходит? Что он чувствует? Со мной он вообще не разговаривает, понимаешь?

Я взял еще одно печенье и раскрошил его между пальцами.

– Со мной он о Гиди тоже не говорит, – признался я. – Наверно, ему слишком больно. Или он еще не до конца осознал, что произошло. Он всего лишь ребенок и…

– Значит, о нем вы не говорите? – перебила она меня и опустила подбородок.

– Нет, не говорим, – подтвердил я. И через секунду добавил: – Пока не говорим.

Она погладила вышитую подушку, лежавшую рядом, и посмотрела на фотографию Гиди на телевизоре.