Тоска по дому

После того как разговор выдыхается сам по себе (старики устали, желтое жаркое солнце стоит в зените), демон отступает, маскируется под тень и скользит переулками к своему постоянному обиталищу, к своей крепости: контейнеру для использованных картонных ящиков за супермаркетом «Дога и сыновья».

И только раз или два в год, когда в душе человека возникает брешь, он, пользуясь возможностью, проникает внутрь. О, как же ему нравится быть внутри тела. Там тепло, не то что снаружи. Приятно. Удобно. И можно забавляться всевозможными шалостями и проделками. Пробуждать воспоминания. Нарушать правила. И надеяться, что они позовут мудреца Ихию. И обмануть этого глупца: отступить, а через какое-то время вернуться.

Я пытаюсь остановить араба, вытолкнуть его вон, Джина идет на кухню и возвращается со сковородой, чтобы врезать ему по голове, мы обе кричим во весь голос:

– Террорист! Террорист! – Пусть все соседи слышат. Но тут Авраам, все утро храпевший на кушетке, вдруг поднимается на ноги, смотрит на араба и лает на нас:

– Уску́ту[50]! – Он приближается к нему, прикасается к его плечам, рукам, к его лицу, проводит пальцами по щекам, носу, лбу. От изумления араб замирает на месте. Он стоит, держа в руке куша́н и ржавый ключ. Он не дышит. Авраам легонько, ласково, шлепает его по щеке, чуть отступает, как делают, когда хотят лучше рассмотреть картину, снова приближается, смотрит на него мечтательными глазами и говорит: – Нисан, я-и́бни, добро пожаловать. – И прижимает его к своей груди. Араб смотрит на нас поверх его плеча, и в его глазах застыл немой вопрос: «Чего он от меня хочет?» А Авраам сжимает его все сильнее, продолжая говорить: – Я-и́бни, я-и́бни Нисан.

Рабочему неловко, он обнимает Авраама одной рукой, а другой указывает на него и говорит:

– Меня зовут Саддик, а не Нисан. Я не знаю никакого Нисана. Что это с ним?

Первой приходит в себя Джина. Она тихонько проклинает мудреца Ихию и объясняет арабу:

– Нисан – это наш первый сын, он умер, когда ему было два года, в тот день, когда мы переехали в этот дом, а это Авраам, мой муж. На прошлой неделе в него вселился демон, и он думает, что Нисан жив и мы все знаем, где он, и нарочно его прячем. Но Нисан умер. Авраам! – Джина кладет свою руку ему на плечо, пытаясь осторожно вызволить Саддика из его объятий. – Нисан умер, капаро́х[51]. Помнишь, что ты сказал Ихие?

– Ничего я ему не говорил, этому Ихие! Зачем ты обманываешь? – кричит Авраам и отбрасывает ее руку. – Нисан здесь! Вот Нисан! – Он отходит на шаг и широким жестом приглашает рабочего: – Заходи, и́бни. Садись, мы дадим тебе поесть и попить, уложим тебя спать.

– Авраам, послушай меня секунду. – Я пробую более прямой подход. – Это не Нисан, это рабочий, он работает у Мадмони. Ты знаешь своего соседа Мадмони? Он сейчас расширяет свой дом. А это его рабочий, и зовут его не Нисан, его зовут Саддик.

– Кто это? – Авраам смотрит на меня удивленным взглядом и говорит, обращаясь к Нисану-Саддику: – Кто эта женщина, которая так много говорит? Ты знаешь ее, я-и́бни? Ты ее когда-нибудь видел?

Рабочий смущенно смотрит на меня.

– Это Сима, Авраам, жена Моше, – напоминает ему Джина, указывая пальцем на нашу свадебную фотографию, висящую на стене.

Авраам растерянно смотрит на фотографию:

– Маленький Мошико? У него есть жена? Как такое может быть? Ты знал про это, Нисан?

– Ха́лас, – решительно говорю я. – При всем уважении, как говорится, пора и честь знать. Я звоню в полицию. Сейчас они приедут и выставят вас отсюда, господин Саддик.

– Как они меня выставят, ведь это мой дом, – тихо говорит Саддик, размахивая своим кушаном.

Я не обращаю на него внимания и подхожу к телефону. Авраам, который буквально несколько минут назад лежал на диване и не мог пошевелить пальцем, быстро преграждает мне путь.

– Ты никуда не звонишь! – кричит он. – Никто не отберет у меня моего Нисана! Понимаешь? Никто! Если ты сейчас позвонишь, я возьму на кухне нож и порежу и тебя, и себя! Это ты понимаешь?

Я замираю на месте и смотрю на Джину. Она глазами подает мне знак: «Уступи!»

– Ладно, – говорю я Аврааму, – ладно, забудь про нож, никто не отберет у тебя Нисана.

Авраам не может успокоиться, продолжая стоять между мной и телефоном, показывая, что не доверяет чужим. Я не двигаюсь. Джина тоже ничего не предпринимает. Постепенно его глаза перестали метаться из стороны в сторону, и он снова засуетился вокруг рабочего:

– Хочешь что-нибудь выпить? Может, черного кофе? Сколько сахара ты кладешь в кофе?

– Без сахара, – отвечает Саддик. – Я люблю горький кофе.

Авраам улыбается широкой, от уха до уха, улыбкой и говорит:

– Точно как папа.

Рабочий цедит сквозь зубы: «А́йва»[52] – и отправляется в обход по дому. Он знает, что сейчас никто ничего ему не сделает и позволяет себе прикасаться к камням и гладить их; он входит в каждую комнату, открывает и закрывает окна. Подойдя к стене между спальней и гостиной, он спрашивает Джину:

– Этой стены здесь не было, верно?

И Джина отвечает: