Тоска по дому

– Верно, мы поставили эту стену двадцать лет назад.

Он печально кивает головой:

– Вижу. Я помню… Там, где у вас телевизор, у мамы стояла плита, она готовила, а дым выходил наружу. А вы готовите в неправильном месте, весь дым остается внутри.

Джина молчит, и мы все тоже молчим и, как загипнотизированные, смотрим на него и начинаем понимать, что он, может быть, не врет, может быть, он действительно когда-то жил в этом доме. Он зашел в спальню, мы трое – следом за ним.

– Вот здесь лежал мой матрац – показывает он, – здесь матрац моего старшего брата, а здесь спал младший брат. Мы спали близко друг к другу, потому что по ночам было холодно, не то что у вас – у вас есть отопление. У нас был только один маленький обогреватель на углях, и, когда кончался уголь, мы растирали друг другу спину и руки, чтобы согреться. Мама иногда ходила к соседям за дополнительными одеялами. Но дверь была не там, где у вас сейчас, а совсем с другой стороны, за вашим диваном; она и теперь там, железная дверь, вы ведь ее знаете, верно?

– Конечно, знаем, – с гордостью в голосе спешит ответить Авраам, – как же ты все помнишь, я-и́бни, как же ты помнишь! А ты, – Авраам поворачивается ко мне, – я-мальу́на, не стыдно тебе говорить, что это не Нисан? Посмотри, как он хорошо знает дом! Только ребенок может так запомнить свой дом, не так ли, айю́ни?

– Так, абу́й, – кивает рабочий, подыгрывая Аврааму и зная, что, пока он сын, никто не сможет его тронуть. Он делает несколько глотков черного кофе, который Джина подает ему дрожащими старческими руками, и говорит: – Большое спасибо, правда, большое спасибо. – А затем ставит на пол свою сумку, достает из нее ящик с инструментами, вынимает молоток и долото и объясняет нам: – Вот здесь, над фотографией, там, где висит эта ха́мса, моя мать кое-что спрятала пятьдесят лет назад, так что, если вы не возражаете, я сейчас посмотрю.

И, прежде чем мы успели произнести хоть слово, Авраам сказал:

– Конечно, я-и́бни Нисан, все мое – твое, бери все, что тебе нужно. Хочешь, я принесу тебе стремянку?

Мы с Джиной смотрели друг на друга и на долото, готовое пробить стену, но ни одна из нас не осмелилась открыть рот, потому что Авраам угрожал поранить себя, если мы не будем его слушать. Тем временем он пошел за стремянкой для Саддика. Когда он вернулся, они вдвоем установили ее перед стеной и для начала сняли хамсу.

Джина приближается ко мне и шепчет:

– Сима, Э́лла а́мох[53], тебе не надо домой – отпустить девушку, которая осталась с Лилах?

Пользуясь случаем, что мужчины заняты и не обращают на меня внимания, я на цыпочках подхожу к двери, осторожно открываю дверь и без стука прикрываю ее за собой, не оглядываясь мчусь вниз по лестнице, влетаю в нашу квартиру и, тяжело дыша, говорю Ноа:

– Звони в полицию.

Я касаюсь камней, глажу их, как гладят любимую, но ничего не чувствую в душе. Я рассказываю евреям:

– Здесь была стена, здесь моя мама готовила, там лежали матрацы, рядом с ними печка. – Я рассказываю все это как-то сухо, будто сообщаю Рами, подрядчику, как продвигаются работы по сооружению каркаса дома. Как долго ждал я этого дня, этой минуты, как мечтал прикоснуться к этим стенам, пройтись по этому полу, но теперь я ничего не чувствую. Вот старая дверь. Вот окно, из которого я выглядывал, чтобы увидеть Васима, который ждал меня, насвистывая. Все на месте, даже старая смоковница. Но запах… Весь дом полон их запахами. Запахом этого старика, который думает, что он мой отец, и этой женщины с морщинами вокруг глаз. Их запах впитался в стены, в пол, в диван, в двери. Он в воздухе. Он везде, даже в кофе. Так зачем я сюда пришел? Мама была права. Права, что не позволила нам еще в 67-м году пойти к нашему старому дому, когда все сюда ходили. Зачем? Уж лучше мечтать. Петь песни. Лучше не чувствовать этого запаха. Лучше не видеть, как их новые голубые шторы сменили наши розовые, пошитые мамой, занавески, не знать, что они перегородили стеной спальню папы и мамы, что все наши вещи исчезли. И маленький коврик из Дамаска, и лампа из Хеврона, которую однажды я чуть не разбил, – все пропало. Этот безумный старик, маджнун, говорит, что только его ребенок, выросший в этом доме, может так все помнить.

– Верно? – спрашивает он меня. – Верно, мой Нисан?

– Конечно, – говорю я и прошу, чтобы он принес мне стремянку. А́йва, по крайней мере, это я сделаю. По крайней мере, я принесу маме то, что она просила. От этого я не отступлюсь. Это дело чести. Мне безразлично, что говорит молодая женщина с глазами тигрицы. Мне все равно, вызовет ли она полицию. Они словно тесто в моих руках, все они. Я – Нисан, сын этого маджнуна. Никто меня не тронет. Я ставлю стремянку перед старой дверью, которая теперь не ведет никуда, снимаю со стены ха́мсу, достаю из своего ящика долото и начинаю бить стену.

В конце концов пришли полицейские, трое, включая командира, который ростом был даже ниже меня. Он тут же спросил:

– Где злоумышленник?

Я указала на второй этаж и сказала: