Тоска по дому

Министр, возглавляющий какую-то комиссию, в прямом эфире клянется разобраться по всей строгости закона с террористами и с теми, кто их направляет. Болельщики напирают. Камера дрожит. Трансляция возвращается в студию. Подводят итог того, что нам известно к этому часу. А что, если она не позвонит? В голове мелькают разные сценарии, и мне не удается вытеснить из сознания образ Ноа с ампутированной ногой, Ноа на костылях, Ноа на больничной койке; я рядом, читаю ей конец «Ста лет одиночества» и пытаюсь переварить тот факт, что у меня теперь подруга-инвалид. Или: Ноа умерла, кто-то сообщает мне об этом, например офицер полиции. Он звонит и говорит, что разделяет мою боль (именно так это и происходит? они разделяют вашу боль еще до того, как вы ее испытаете?). Он просит меня приехать в больницу. Торжественное следование в «Шаарей Цедек». Нет, в «Хадассу Эйн-Карем». Машины уступают мне дорогу, как будто все всё уже знают. Ее родные ждут меня в «Хадассе Эйн-Карем» – непонятно, как они добрались сюда раньше меня. Мы коротко обнимаемся с ее отцом. Трижды с ее матерью и сестрой. Они безудержно плачут. Мне не удается выжать из себя ни слезинки. Почему? И почему этот сценарий наполняет меня какой-то сладостью, пробуждает во мне странные чувства? От ответа меня спасает стук в дверь. Три быстрых настойчивых удара. Я открываю. Сима. Она извиняется за беспокойство.

– Я только хотела спросить, все ли в порядке с Ноа, – говорит она и рукой перебрасывает свои волосы с одного плеча на другое. Второй рукой она прижимает к себе Лилах.

– Не стой на пороге, заходи, – приглашаю я, и она заходит. Одета красиво: черные брюки со стрелкой, розовая рубашка, верхняя пуговица расстегнута чуть выше ложбинки между грудями. И это она носит дома? Я смотрю на нашу гостиную ее глазами. Две подушки на диване. Трусы на полу не валяются. К счастью, еще утром я успел немного прибраться.

– От нее что-нибудь слышно? – спрашивает Сима и опускает Лилах на ковер. В мои мысли снова начинает вползать страх.

– Нет, ничего.

– Скажи, это ее кафе, оно не рядом?

– Да.

– И?..

– Она туда не приходила, я проверил.

– Я́лла ю́стур[34], – произносит Сима; кладет ладонь себе на грудь, и ее пальцы проникают под рубашку через расстегнутую пуговицу. Тем временем Лилах находит мой теннисный мячик, ощупывает его и пытается попробовать на вкус его желтые ворсинки. Сима наклоняется (на ней простой белый бюстгальтер), забирает мяч у нее из рук и мягко объясняет, что это не едят. Протягивает мне обслюнявленный мяч и так же мягко говорит:

– Не беспокойся, все будет хорошо, это не ее автобус.

– Садись, что ты стоишь, – говорю я, а про себя думаю: до каких же лет мне надо дожить, чтобы сердце перестало замирать в ответ на материнскую нежность? Интересно, когда мне стукнет восемьдесят, меня так же будет тянуть положить голову на грудь каждой женщине, которая заговорит со мной таким тоном?

– Ты уже звонил по номерам экстренных служб? – Сима кивает на экран телевизора. Я ищу ручку, которая нормально пишет, но успеваю записать только один номер до включения «нашего корреспондента Гила Литмана» и первых кадров из больницы «Шаарей Цедек». Гил Литман вел у нас в старших классах занятия по краеведению и истории Израиля, и все девочки перед его уроками красили губы. Сейчас он разговаривает с заместителем директора больницы; на заднем плане видны капельницы и белые носилки.

– Аврааму, конечно, снова отложат операцию, – негромко говорит Сима. – Кому теперь будет дело до его почек?

– Этого знать нельзя, – пытаюсь я успокоить ее, глядя в экран телевизора: только бы сейчас не появились черные волосы. Только не черные волосы. Я снова начинаю воображать: я рядом с кроватью Ноа, глажу ее по волосам, целую вены на тыльной стороне ее ладони, но она не просыпается. Не просыпается.

«Тридцать четыре раненых». Сима называет число, которое, как мантру, повторяет заместитель директора, как будто это поможет ему успокоиться. Тридцать четыре.

Я набираю первый номер в списке и при этом вспоминаю истории о матерях, потерявших сына, которые слышал в программах, посвященных Дню поминовения павших солдат. Матери всем своим существом чувствуют, – еще до того, как к ним в дверь постучат армейские офицеры, – что сына нет в живых. И мать Йотама тоже это чувствовала?

Я пытаюсь понять, что чувствую я, и прихожу к выводу: это смятение.