Тоска по дому

На первом снимке с концерта Давида сфотографирована афиша. Красный фон. Черные буквы. (Излюбленное сочетание начинающих рокеров, непонятно почему.) Забавное название – «Лакрица» – огромными буквами, ниже – имена участников группы. Имя Давида напечатано шрифтом того же размера, что имена остальных, потому что «хоть пишу и пою песни я, это не значит, что я более важная персона, чем, скажем, басист». Так он объяснил Амиру, когда за неделю до концерта показывал нам эскиз афиши. Он волновался и был в приподнятом настроении, как будто собирался выступать прямо сейчас, в нашей гостиной. Мне удалось, пойдя на профессиональный риск и шагнув на проезжую часть, справа от афиши поймать в кадр кусок парадной двери клуба «Паргод»; это тяжелая деревянная арочная дверь с металлическими заклепками по бокам; если пройти мимо нее днем, когда она закрыта, можно легко принять ее за дверь монастыря. Под афишей «Лакрицы» виднеется афиша другого шоу – только дата и одно слово из названия группы: «Шабес». Мне кажется, что полностью она называется «Шабес данс», но я не уверена. Позади афиш – зеленоватый городской рекламный щит, служащий им фоном, за щитом – несколько иерусалимских камней высокой стены, за которой – и этого на фотографии уже не видно – начинается квартал Нахлаот, точнее, красивая часть этого квартала, та, что с переулками.

В этих переулках мы с Амиром чуть было не поцеловались в первый раз. Это было через две недели после того, как мы начали встречаться. Мы вышли из кинотеатра «Рав Ор» – смотрели фильм «Бесстрашный» с Джеффом Бриджесом, который я недавно видела по телевизору, неплохой на самом деле фильм, и мы говорили, и говорили, почти на все возможные темы; о значении археологии: с одной стороны, какой смысл копаться в прошлом, а с другой – разве без прошлого можно понять настоящее; о Иерусалиме: с одной стороны, какая здесь красота, а с другой – как трудно здесь жить; о моей мечте стать фотографом и его мечте – правда, он все еще сомневался, мечта ли это, – стать психологом. Мы разговаривали часами, сложными фразами маскируя простое ожидание поцелуя. Время от времени мы останавливались у ворот с особо затейливой резьбой, или у окна, из которого доносилась мелодия саксофона, или возле объявления, возвещавшего о специальной молитве, которая состоится на площади перед синагогой в канун Шаббата. Наконец, в небольшом сквере между зданиями мы сели на скамейку, от которой пахло свежей краской. Поцелуй витал в воздухе, и, разговаривая друг с другом, мы пристально всматривались в губы друг друга, но оттягивали решительный момент. Позже, в четыре утра, когда мы лежали в моей постели, обессиленные и урчащие от удовольствия после трех раз, один из которых был совмещен с кофейно-ванильным мороженым, Амир сказал, что не был уверен, хочу ли я его. Он боялся, что интересен мне только в качестве друга. Не знаю. Думаю, мы оба – я ведь тоже в этом участвовала, хотя в прошлом мне случалось проявить инициативу, чтобы поцеловать парня, – медлили с первым поцелуем, потому что знали: после него обратного пути не будет.

Я отщелкала несколько снимков за пределами клуба, и мы вошли внутрь, пригнув головы, чтобы не удариться о низкую притолоку. Я бывала в «Паргоде» не раз и не два (на первом курсе ходила на три выступления группы «Естественный отбор», и каждое последующее было лучше предыдущего), но и на этот раз, переступив порог, вздрогнула от неожиданности: и это все? Это и есть «Паргод»? Небольшое тесное пространство, десять рядов пластиковых стульев, узкий проход, сырые стены. Настоящая пещера – не хватало только сталактитов и сталагмитов. Пока Амир покупал у хозяина заведения билеты, я изучала его лицо. Впервые за несколько недель оно светилось. Эти посещения клуба «Рука помощи», напряженная учеба и что-то еще, о чем он не говорит, в последнее время его допекли. У него появилось три седых волоса, лет на пять раньше, чем следовало ожидать. Вернулся тик. А вот ямочку на правой щеке я вижу нечасто. Но в тот вечер в «Паргоде» все изменилось. Он улыбался направо и налево, тепло обнял мать Давида, шел на наши места, слегка пританцовывая, и ежеминутно целовал меня в шею.

– Мне не верится, – сказал он, указывая на освещенную сцену, где стояли музыкальные инструменты, – мне просто не верится.

Он отстукивал ритм по своим и моим коленям, словно это были два барабана бонго, и я снова, в миллионный раз, поразилась его способности искренне, от всего сердца радоваться за других. Без капли зависти. Без крохи эгоизма. Он был счастлив за Давида. Настолько счастлив, что, когда музыканты «Лакрицы» не слишком уверенно поднялись на сцену, Амир вскочил со стула, будто перед нами были, как минимум, U2, и заразил своим ликованием всю собравшуюся в пещере публику, включая мать Давида, и заставил нас аплодировать две минуты без перерыва.