Торговец отражений

— Osbourne lost his mind. Can he see or is he blind? Is he alive or dead? Has he thoughts within his…

Осборн распахнул глаза.

— Грейс, что я пел?

— Iron man, — тихо ответила Грейс.

— Black Sabbath?

— Да.

— Да какого черта…

Грейс помнила: «Iron man» — любимая песня мамы Осборна. Первая песня, которую Осборн выучил. Первая песня, с которой выступил перед семьей. Песня, которую по приезде в Ластвилль возненавидел.

— Я ведь умру, Грейс, — прошептал вдруг Осборн.

Смерть — не что-то запретное для Грейс. Смерть — это просто смерть, на которую у каждого свои планы. Но от шепота Осборна у нее по спине побежали мурашки.

— Мы все, милый.

— Нет, я не об этом. — Осборн медленно покачал головой и аккуратно, не как прежде, отложил гитару на кровать позади себя. — Я умру. Наверное, скоро. Нет смысла больше ждать.

Грейс оттянула воротник пижамной кофты. Становилось жарко, невмоготу жарко.

— Ты должен жить, Осборн. Слышишь? Кто, если не ты? — прошептала Грейс и погладила парня по плечу. И не поняла, то ли ее ладонь дрожала, то ли Осборн.

— Я ни на что кроме музыки не годен, а сейчас получается так, что я даже в музыке лузер.

— Милый…

— Я понимаю, для тебя я самый лучший, Грейс! Я не могу даже объяснить тебе, насколько люблю тебя. Если бы не ты, я… я даже не знаю, сидел бы сейчас здесь или нет. Я… черт, какой же я идиот.

Грейс молчала.

Осборн без интереса рассматривал стертые подушечки пальцев, уже зажившие множество раз. Шершавые, твердые, ничего не чувствующие — следствие постоянной игры на гитаре. А потом поднял голову, но так и не посмотрел на Грейс.

— Я бездарность, Грейс. Ты ведь знаешь это, и я знаю. Не пытайся меня переубедить. Ты же знаешь, какой я упрямый осел, — хмыкнул он. — Я так надеялся, что мои песни будут особенными. Что каждая песня — это моя «Четыре тридцать три26», что они пока не поймут, но потом кто-то, может, спустя годы понял бы. Но люди не хотят понимать, они не хотят создавать своего понимания. Им просто нечего понять.

Осборн потер лицо ладонями, но признание не стерлось. Хотелось рассказывать дальше.

— Я знаю, что ничего не могу. Я играю все то, что уже играли. Я наиграю аккорды, только чувствую, только нащупываю музыку, а она улетает. А потом оказывается, что это не моя мелодия, а чья-то, какого-то другого исполнителя. И только какая-то оригинальность прилетает мне, как уносится прочь! Я не могу поймать ее! Она уходит! — шептал Осборн, боясь даже взглянуть куда-то, кроме как в кусочек стены, оставшийся белым. Дрожащей рукой он указал на потолок. — Посмотри на них, на всех. На всех, Грейс. Они гении, Грейс, гении. Кто-то играл с четырех, кто-то пел еще до того, как считать научился, кто-то за несколько минут может мировой хит написать, а я? А я что? Мне двадцать два, скоро уже двадцать три, а мой план проваливается! Время идет, а я на мертвой точке. У меня нет ни одной толковой песни, ни поклонников, совсем ничего! И ничего не будет…

Грейс улыбнулась. Осборн не видел ее улыбки, но почувствовал, как в комнате стало чуть теплее.

— Твой план изначально был обречен на провал, милый, — прошептала она и погладила Осборна по голове. — Ты должен жить, а не умирать в двадцать семь.

— Какой смысл быть здесь так долго, если ничего не можешь сделать? Зачем земле держать меня и кормить? Я ни на что не годен, Грейс. Если я и был, по твоим словам, рожден для музыки, то я даже тут облажался.

— Ты все можешь. Просто ты устал, — сказала Грейс. — Поверь, они все отдыхали. И ты тоже должен отдохнуть.

— Я ведь боюсь не успеть. Я боюсь смерти, Грейс, — вдруг перебил ее Осборн. — Я очень ее боюсь. И не из-за того, что исчезну, нет. А из-за того, что ничего после себя не оставлю. Понимаешь? Что я умру и ничего не успею сделать! — И он посмотрел на Грейс. Она вздрогнула. Никогда не видела любимого таким напуганным.

Грейс молчала. Боялась бросить лишнее слово, неосторожное, которое порежет и без того тонкокожего парня.

— Знаешь, почему нам так сложно? — прошептал Осборн и отвел взгляд.

— Почему? — в тон ответила Грейс.

— Потому что жить в обмане, Грейс, вот моя судьба. Создать собственную реальность и остаться в ней навсегда, врастать в нее с каждым днем все больше. Выдумка — это же ничуть не меньшая реальность, чем обыкновенная жизнь, если в нее верить. Знаешь, как хорошо у меня получается? Ох, я даже могу представить, что нас с тобой нет. Что тебя нет. Что Ластвилля нет. И есть только я, один, на холодном полу в какой-то заднице. Мое сознание почему-то больше любит такие фантазии.

Он лег на кровать, свернулся калачиком и подложил ладонь под щеку. Дышал тяжело, сбиваясь на хрип, и дрожал. Грейс вытащила из-под кровати кофту, которую сама туда убрала, и накинула на Осборна. Ничего не изменилось. Парень продолжал дрожать. И тогда Грейс легла рядом и обняла его со спины. Грейс погладила Осборна по голове, аккуратно, чуть касаясь. От его волос пахло имбирным пряником.

Кажется, Осборн успокаивался.