Томас

У нашего Городка, как я уже рассказывал, давняя революционная история, свои традиции. В пятом году воевали с капиталистами и царским режимом. Стачки, забастовки. Начали машиностроители, за ними подтянулись шахтеры и работники ртутного рудника, путейцы. Организовали отряды. Пришлось повоевать с драгунами. Конечно, были биты, но полученный опыт пригодился в семнадцатом. В Городке приняли первую, вторую и третью революции, а потом на развалах империи вместе со всем Донбассом создавал свою республику, защищал её от золотопогонников, петлюровцев, германцев. Отступили, а когда вернулись стали хозяевами своей земли и экспроприированных предприятий.

В 1927 году, когда все прогрессивное человечество праздновало десятилетие Великой Октябрьской Социалистической Революции, комсомольцы машиностроительного заводанаписали послание потомкам, запечатав его в специальной гильзе из легированной стали. «Конверт» замуровали неподалеку от завода, в сквере Дворца Труда. Вскрыть послание надо было в 2017 году, в год столетнего юбилея Революции. Позже, когда было принято решение построить памятник Изотову, то его воздвигли рядом с той гранитной плитой. Вот с этим самым письмом из прошлого и решил ознакомиться Федор Савельевич Гурьянов. Ему было интересно, чем горели идейные комсомольцы, коммунисты, о чем мечтали в те славные годы? О такой уравниловке, унижении трудового человека, нищете, в которой утонули бывшие советские люди?

Когда наряд патрульно-постовой милиции набрел на место преступления, то увидели такую картину: гражданин Гурьянов Ф.С. сидел возле сдвинутой плиты и рыдал. При этом он рвал какой-то лист бумаги и кусочки отправлял в рот.

Через пятнадцать минут к оскверненному вандалом памятнику примчались: прокурор города, кум с «избушки», начальник милиции, начальник по гражданской обороне и городской голова. Вот только ничем они помочь уже не могли — Федор Савельевич успел дожевать послание комсомольцев. На просьбы, уговоры, побои, рассказать хотя бы смысл, общие фразы утерянного для истории документа, гражданин Гурьянов Ф.С. выражался матерно и громко икал.

Я догадываюсь, почему он молчал — из вредности. Я в этом случае с ним солидарен. Мог бы рассказать, о чем мечтали наши прадеды, какую судьбу желали своим внукам и правнукам, но промолчу.

Тоже из вредности.

7 Не задалось

Утром чтобы прийти в себя Томасу Чертыхальски пришлось принять холодный душ. Выйдя во двор с чашкой крепчайшего кофе, он доковылял до скамейки под навесом. Бухнулся, сел сгорбившись, и опустил голову. Сырая рубаха приятно холодила плечи и спину. Всё ещё мокрые волосы торчали во все стороны — после душа он не стал вытираться. Глаза почему-то слезились и горели, словно от щелока. Во рту стоял неприятный привкус жженой резины. Хотелось вернуться в спальню, лечь, укрыться простыней и заснуть, но Тихоня себя заставлял сидеть и таращиться на заросшую лопухами клумбу.

Разум его сегодня подвёл — кошмары чуть до инфаркта не довели. Проснувшись, с испугу стал щупать город — вдруг какая опасность приближается, а сны — это предупреждение. Чужаков не заметил. Впрочем, лучше не стало, наоборот, ныряя в людские пороки и грехопадения, только вляпался в плохо смывающееся, похожее на дёготь воняющее привокзальной мочой месиво. Поэтому утром до красных пятен драил под струями душа бока и спину.

...Отхлебнул кофе. Обжегся. Поморщился. Кофе был горький, а идти на кухню за сахаром не хотелось. Кричать Лесе не было сил. Спал от силы часа два-три... Вертелся почти до рассвета. Лучше бы и не ложился.

Тихоня, наклонив голову, машинально отметил, что утро выдалось ласковое. Олеся встала раньше — с кухни было слышно грюканье тарелок, и в воздухе витал запах тостов и жареного лука. Небо выдалось прозрачное, акварельное, без единого облачка. Легкий ветерок колыхал листья растущих у высокого каменного забора черешен, солнышко грело асфальт, виноград зрел, пчелки летали, паучки, обняв паутинки, катались на своих блестящих качелях. Ничего не боящиеся задорные воробьи прыгали по карнизу и гаревой дорожке, порхали у ног Тихони, щебеча что-то о своем, мелком, сером, непонятном. Один обычный день, каких были миллиарды до этого мига, этого утра, и будет после. С ним и без него.

Отчего же так тошно?

Напиться бы до «вертолетов», чтобы похмелье, голова, как колокол и жжение в нутрях. Мир будет качаться перед глазами, и станет так противно, что хоть вой. В таком состоянии хорошо одно — ясна причина неприятных ощущений. А если удастся нажраться до провалов в памяти, вот будет джек-пот! Тогда утро станет новой точкой отсчета, перерождением разума, его обновлением, переформатированием. Как змея сбрасывает шкуру, птицы оперение, так и Томас раньше напивался, чтобы на время исчезнуть из этого мира и в пьяном беспамятстве оставить всё, что мешало ему жить. Вернувшись, он видел мир посвежевшим, сияющим словно выпал первый снег. Тоня этого не понимала. Пришла бы, нахмурилась, как она одна умеет это делать, прошипела б: «Не зачастил ли, ирод?».