Томас

— Леся сказала. Стонал, зубами скрипел. Пыталась разбудить, а ты её чуть не ударил. Досыпала в другой комнате.

Чертыхальски ногтями поскреб по груди. Теперь понятно, почему не подходила.

— Таблетка есть какая?

— Не поможет. Хотя... — баронесса раскрыла сумочку, достала две рюмки и старинную, запечатанную сургучом бутылку. — Есть повод выпить. Помянем хорошего человека.

— Кого?

Антонина Петровна крутнула ладонью, снимая пробку — раздался еле слышный треск, а потом хлопок. Понюхав горлышко, она наполнила рюмки жидкостью коньячного цвета. Томас взял свою и, ощутив спиртовые пары, закатил глаза. Со стоном сказал:

— Ох... калгановка.

— Ага.

— Так кого поминать?

Баронесса вздохнула:

— Ивашу.

8 Фотоальбом

Томас отвел рюмку от губ.

— Опаньки!

— Ага. Зарезали. Вчера. Представь, оказывается, все это время в подземном переходе на флейте играл, у «Кочегарки», а мне не доложили. На Цимлянской жил.

Томас что-то прошептал тихо и отпил глоток. Поставил рюмку рядом с кофейной кружкой.

— Кто?

— Пацанва. Для забавы. Конечно, стоит старик беспомощный, да ещё в смешную дудку дудит.

Антонина Петровна прошептала про себя пару слов и выпила до дна. Смахнув с рюмки оставшиеся капли, сказала зло:

— Ну, что за несправедливость, а? Был бы нормальным человеком, я б его видела. Может беду отвела. Нет, доверился...

Баронесса посмотрела на растянутый над её головой брезентовый навес.

— Эти разве спасут?

Томас догадался...

Ему вдруг так стало её жалко.

— Жили вместе?

Баронесса опустила глаза. В них не было слез, но Чертыхальски понял по дрожащему подбородку — ещё несколько минут воспоминаний и их не избежать.

— Пять лет, как один день. Он такой нежный был, начитанный. Доверчивый. В кино познакомились. Потом что-то почувствовал, ушел. Тихо, без скандала. Ждала-ждала и вот. Вернулся, а я его не чую, как раньше, словно чужой. Страшно. И обидно. Хороший был...

Наполнила себе рюмку и сказала твердо:

— Царство небесное новопреставленному рабу Божьему Ивану...

В этом имени, в том, как оно было произнесено, во всей поникшей фигуре баронессы, в выражении её глаз сейчас было столько горя, что Тихоне стало не по себе. Он уже и забыл, что Тоня может сопереживать, кого-то жалеть, горевать. Ещё его поразила мысль, а что будет, когда он умрет? Вот пройдет церемония и всё, отведенные ему сто лет иссохнут. Ведь неизвестно, что будет дальше! А вдруг после Нового года он начнет стареть?

Вспомнилась эвакуация под Казанью, где он охранял склады госрезерва. Там была девушка, которая тридцать лет пробыла в коме. Молодой упала в обморок, ударилась головой и с тех пор лежала, как мертвая. В сорок третьем медсестра, которая за ней присматривала, — капельницы ставила, массажи от пролежней делала — получила похоронку. Когда сестричка от горя завыла, полумертвая проснулась. Это, наверное, было самое страшное воспоминание в жизни Тихони. Девушка, которой по виду можно было дать лет двадцать, никого не узнала. Родные-соседи умерли, на месте её деревни был построен военный городок и бесконечные ряды складов. Она, как только поднялась, стала бродить по улицам с полоумными глазами, в окна заглядывала. Сперва её все жалели, а потом... Девушка стала превращаться в старуху. Поселок сковал такой ужас, что на улице никто не показывался. Нашлись бы смельчаки, подбили всех пойти и убить её, но таких не сыскалось.

Через неделю горемычная умерла.

Томасу вдруг представилось, вот бьют часы — неважно, выиграет он или нет — и с последним ударом курантов спина начнёт сгибаться, кожа сохнуть, волосы выпадать, ногти ломаться. Как у той девушки. И его молодое тело, отразив прожитые годы, наконец, превратится в тело столетнего старика. Но здесь, под навесом, не эта мысль его испугала, — все-таки, он видел подобное и за десятилетия привык как-то бороться со страхом... Сейчас он ужаснулся за Тоню. Ведь она убивается из-за мужчины, с которым жила много лет назад, может, даже любила его, но Тихоня — это совершенно иное...

В памяти воскресли его первые монастырские годы. Баронесса в монашеском одеянии, тихая, торжественная, красивая, строгая — как же он её тогда боялся! Картина сменилась: она уже в холщовых штанах, сапогах с высокими голенищами, короткой моряцкой куртке, свитере грубой вязки, широкой кожаной шляпе. Возвышается на мостике и, перекрикивая океанский ветер, кроет китобойцев на чем свет стоит. Почему-то представил, как по дороге в Киев после церемонии гадания Тоня, меняя компрессы, гладила его по голове и нашёптывала что-то ласковое...