Том II

Меня не задевала его озлобленность. Попросту было скучно, хотелось отмахнуться. Я взглянул на нечаянную спутницу: беспомощно-близкая в своей тревоге, очень стройная – я вдруг понял, что буду рядом в темноте, и замирающе обрадовался. Не совсем отчетливо мелькало: ей за тридцать, она крепкая настоящая женщина, ничего не предрешаю – тем приятнее, может случиться, что угодно.

Не предрешать – искусство ленивых, не знаю, как у прилежных. Во внезапном, свежем, неизбежном усилии свой особенный напор: еще не наскучило готовиться, предвидеть борьбу, знать, что так именно поступить нужно. А тогдашнюю перемену настроения теперь объясняю просто: есть полоса молодости – я бы сказал, садическая – когда слезы нравящейся хоть немного женщины, чужое грубое с ней обращение вызывают не жалость, как у взрослого, а злорадную отраженную чувственность. Вот и я нес тяжелую корзину незнакомой дамы, измученной, вероятно, избалованной, и предвидел – точно и страшно – ее безвыходное согласие в грязном вагоне, среди спящих солдат.

В вагоне, действительно набитом красноармейцами, был дикий воздух: жарко натоплено и смешанный запах кожи, махорки и потных ног. По опыту утешился – привыкну.

Я бросил вещи в угол на третий этаж, почти сплошной, составленный из верхних полок, взобрался и помог взойти моей даме, всё время тихо благодарившей. Она сняла и разостлала длинное черное пальто, потом вынула другое, непромокаемое, и скатала в виде подушки.

– Знаете, нам будет совсем удобно.