Том I

Я же просто не могу довольствоваться собой, по-медвежьи «сосать лапу» – без какого-либо питания извне, – оттого я к вам и обращаюсь, и ваше, из моего уединения уводящее, капельку окрыляющее и ласковое письмо мне напомнило о дальнейшей невозможности ставшего слишком привычным этого моего уединения, как долгий голод после первого куска хлеба становится уже нестерпимым. Правда, надо быть, как я, приученно-неизбалованным, чтобы казались ласковыми насмешливые ваши слова. Вы упрекаете меня, уверенная, что снова попали в цель и что делаете особенно больно – в «творческом снобизме», в какой-то неожиданной моей «кастовости». На этот раз вы, право, меня не задели: вряд ли сумеете вы объяснить, в чем выражается мой снобизм, над кем я заношусь, кто составляет загадочную со мною касту. Перехожу в нападение и удивляюсь неожиданной вашей недобросовестности: ведь вы-то знаете, что в каждом письме я с предельной искренностью старался вам передать (как раньше передавал в разговорах) себя, свой день, различные в нем часы – длительные и пустые, скучно-рабочие, любовные, и среди других немногие, представлявшиеся мне творческими, – вам также известно, что всё это лишь общий у нас с вами, удобный, обоим понятный «жаргон», что такое же распределение существует и у вас (только вы ленивее меня и не так откровенны и словоохотливы) и что никому не станут известны, ни до кого постороннего не дойдут условные наши обозначения – творческий пыл, творческие поиски и работа. Да и вы – использовавшая во зло искренние дружеские мои признания – отпадаете как исповедница и вдохновительница, как понятливый и близкий человек, и я остаюсь один с напрасной, зачем-то мне данной, требующей применения, смешной в своей бесцельности, уже никак не хвастливой и все-таки отрадной силой, печальной и порою мне страшной.

Если бы вы только могли почувствовать и поверить, как мне бывает нехорошо в ночной, уединенной моей комнате, когда вдруг покажется, что сделано душевное «открытие», что вот сейчас появится «цепь» волнующих сочетаний и выводов, вдохновляющих к другим и укладывающихся в еле уловимый, готовый ускользнуть и наконец с трудом устанавливаемый порядок, когда вспомнится, что такие же прежние свои «открытия» я, завидуя, находил у людей, нередко прославленных и признанных, когда представится расхолаживающее утро, а за ним обычная невозможность что-нибудь объяснить и до кого-нибудь дойти, и через годы новое совпадение с удачливым, признанным, настоящим профессиональным «творцом» (причем сам я от времени разочаруюсь в «открытии» и до случайного совпадения о нем забуду) – от всей этой повторной, завистливой, ложно-победительной моей горячки, от сознания обидной ее бесцельности мне вдруг становится невыразимо душно, и тогда я бесповоротно убеждаюсь, что нельзя быть одному, что одинаково нужны и первоначальная «оплодотворяющая разделенность», и последующая (читательская и слушательская) «отдушина», что и то и другое – в человеке, которого любишь – может для нас иногда совпасть.