Том I

Вы стали отвечать удивительно быстро, и у меня иногда впечатление непосредственного вашего присутствия: хожу по городу с вашими недавними, часто лишь накануне исписанными листами, знаю, что вот-вот могу их вынуть из бумажника, развернуть и перечитать, что вас почти наверно с их помощью воссоздам, и у меня к вашему приезду и к нашей первой после приезда встрече то оживляющее любопытство, какое бывает, когда не совсем безнадежно, когда среди многих других исходов возможен также и успех. Любопытство еще не перешло в азартное волнение о достигаемом, в жадность к уже достигнутому, в страх потерять – успех (мой у вас) достаточно-маловероятен, – но и такая необоснованная надежда, наглядность ваших писем и какого-то (мне, в сущности, непонятного) вашего внимания не только оживляют мое к вам отношение (или попробую выразиться смелее – «наши отношения»), но и оживляют меня самого, уводят от деревенящего одиночества, словно бы взрыхляя ту душевную почву – без вас замороженную или засохшую, – которая должна оттаять, чтобы вместить, воспринять пробуждающееся от спячки чувство. Теперь, после того как вы (боюсь, временно и ненадолго) стали ко мне внимательны, я могу пожаловаться вам на прошлое – так всегда и бывает, что во всем для себя плохом (в бедности, в унижении, в чужой над нами победе) нам стыдно признаться, пока это плохое еще длится, – как только произойдет перемена, мы не стыдимся и даже чванимся: вот до чего было безвыходно, никто не пожалел и не помог – и всё же мы как-то сумели вырваться. Впрочем, если так поздно я говорю о недавних своих неудачах – о вашем невнимании, о пренебрежительном (как мною воспринималось) отсутствии писем, – то причиной этого является и такая, несколько трусливая гордость (не позволяющая признаваться в неудаче, но чванящаяся ее концом, нашей успешной с нею борьбой), и мое решение не взывать к жалости, не говорить о своей уязвимости (как бы уже взывающей к жалости), оставаться мужественным и благородным, тем, каким вы хотели меня видеть, каким, может быть, даже меня и сделали. Правда, перемена, со мной случившаяся, оказалась для вас удобной – я не мог вам наскучить своей навязчивостью, – но вы не этого добивались и не настолько предусмотрительны и расчетливы. Пожалуй, вам уже ясно, на что из прошлого я собираюсь жаловаться, на какое последствие необъяснимого (и мною всё по-разному объясняемого) вашего молчания и редких придирчивых ваших ответов: ведь вы меня снова едва не оттолкнули, я начал снова черстветь и втягиваться в каждодневную скуку, в напрасные, малодушно-необходимые, унижающие, бесплодные знакомства. Вы не могли не заметить моего очерствения по тону (вам порой казавшемуся «докторальным») почти не вами заполненных моих писем – и я не однажды хотел об этом всё высказать и какой-то кусочек «наших отношений» спасти, но надо было сохранить хотя бы видимость безукоризненной мужественности, справиться с нетерпеливой своей гордостью, безвольной и на что-то надеющейся – казалось, «тогда» всё и выскажу, – и еще я боялся (пожалуй, больше другого) вашей гневной досады, «окрика», насильственного прекращения переписки.