Том I

На этот раз я поколеблен поспешным вашим нападением и особенно тем, что нападение как будто благожелательное и обещающее. Вы пишете, с прямотой, вам свойственной и всё еще мне удивительной, с какой-то рвущей препятствия и условности запальчивостью, что все мои рассуждения о Лермонтове – обман, желание подменить мое несомненное к вам чувство, попытка его «транспонировать» (по вашему же выражению) на Лермонтова. Вы считаете, что угадали фальшивость моего волнения, что не в моем духе так погружаться в чужое и, значит, мертвое, что я слишком занят собой, и вы мне советуете «не говорить обиняком», а безбоязненно обо всем высказаться и верить в прежнее ваше дружеское, неизменившееся ко мне отношение. Вы заранее знаете первый же мой, естественный, справедливый отвод – что если и было у меня какое-то неумышленное «транспонирование», то явилось оно следствием вами же неразрешенной, из-за вас подавленной любви, и вы пытаетесь внушить сомнение в окончательности, в бесповоротности моего неуспеха, вы намекаете на странную вашу ответность, как будто неясную и для вас самой. «Всё это не так просто», по вашим словам, и есть что-то у вас никогда не меняющееся ко мне – и душевное, и даже физическое. Последнее, пожалуй, является нечаянным утешением или хитростью, да и первому не очень-то я доверяю: чересчур живы в моей памяти обиды, отталкиванья, незабываемо-унизительная ваша со мной брезгливость. Но в то же время я верю искренности (у вас с собой) восхитительных ваших обещаний, их исполнимости в будущем и невозможности для вас продолжать теперешнюю односторонне-чувственную и тусклую вашу жизнь, неизбежности того, что опыт и многие сравнения укрепят любовную или хотя бы дружескую нашу близость, но я как-то сбит с толку, оглушен, слишком уже настроился на другое, чтобы вдруг радоваться удачной, нет, необыкновенно счастливой перемене: в нас и горе и радость проникают одинаково медленно, как будто им противится предшествующее наше спокойствие, благополучное и упорно-ленивое. Вот вам сейчас нескрываемо жаль, что моя «душевная щедрость уходит на Лермонтова», вам досадна корреспондентская моя точность, «вечные понедельники и четверги», но я не поддаюсь стольким благоприятным признакам: против воли припоминаются все выстраданные и веские упреки, вся долгая моя именно «настроенность на другое», и это словно бы мешает мне видеть, что наконец случилось самое неожиданное и нужное, что произошло «чудо осуществления», одно из редчайших в моей жизни.