Том I

Должно быть, я не могу так сразу его вместить, я должен освободиться от чего-то другого, слишком привычного и длительного, слишком, пожалуй, даже удобного. Когда вы – во второй раз – оставили меня одного, мне, как всякому еще не умирающему, еще не решившему умереть человеку, предстояла необходимость приспособиться также и к этому и, значит, необходимость найти такое внутреннее к вам отношение, которое отвело бы, уменьшило мою боль, и выбор – по всему моему складу, без надежды на успех, не победительному, не боевому – оказывался чрезвычайно ограниченным: наедине с собой, без всякой посторонней помощи, без какой-нибудь мысли о замене (я не могу убить или переставить давнишнее кровное к вам влечение, и другая женщина, на минуту опьянив, вызывает потом раздраженное долгое недовольство) – наедине с собой мне или оставалось преувеличивать мстительные свои планы и себя ими тешить, без конца перебирая обиды (чтобы настроиться еще мстительнее), или же мне следовало «беспристрастно во всем разобраться» и для себя решить – полуотвлеченно и как-то немужественно, – что ваша справедливость неизбежно противоречит моей и что ваша передо мною вина (как и моя перед вами) неустранима и потому простительна. Я выбрал второй способ, и, разумеется, выбрал неумышленно, однако же, уверен, по той лишь причине, что первый путь – раздуваемой ненависти и мести – был однажды уже проделан (после первой вашей «измены»), и не столько он не удался, сколько мне (повторяю и подчеркиваю – неумышленно, бессознательно) не хотелось его возобновлять. У меня природная склонность не останавливаться на одном, не определяться и не стареть, производить над собой всё новые своевольные опыты (иногда заведомо неблагоразумные) и всё по-новому принимать повторяющиеся жизненные положения, меня словно бы преследующие и объясняемые странной повторностью моей судьбы, как раз определившейся и неумолимо однообразной. Вот почему при тех же обстоятельствах я бываю смел и внутренно-труслив, деликатен и назойлив, ловок и неуклюж, и по тому же поводу негодую на левых и на правых, на верующих и скептиков, на простивших и на мстящих, и частое объяснение той или иной моей «позиции» – в окончательной исчерпанности всех других. Если же в каком-либо случае исчерпана и такая последняя возможная у меня «позиция», я поневоле возвращаюсь к любой из множества предыдущих и, поверьте, каждый раз поступаю и настраиваю себя искренно, потому что неизменно мое – основа подобных самовнушений (полушловных, наносных, почти незаметных), и, кажется, эта основа – неосязательность, неустойчивость для меня всякой человеческой поддержки, какая-то предопределенная моя безвоздушность. Итак, ничего не скрывая, хочу вам признаться, что всё мое теперешнее практически-бесцельное, бездеятельное существование есть лишь одна из двух мне предстоявших попыток приспособиться к вашему уходу, к вашей далекой и враждебной жизни, к вернувшемуся одиночеству и ревности. И странно, от этой прохладной вялости, от скучающей, умствующей примиренности труднее освободиться, чем от мстительных порывов: она и удобна и неболезненна, и как-то полнее меня втягивает, и больше соответствует моему назначению, а главное, нет в ней того, подготовленного к переменам, быстрого на решения длящегося внутреннего жара, который заключен в ненависти и может мгновенно перекинуться на любовь.

Но даже и в ненависти необходимо какое-то время, какое-то – пускай мгновенное – усилие, какие-то беспощадные признания и упреки, чтобы всю скопившуюся злобу разрядить и как-нибудь от нее избавиться – насколько больше времени и усилий нужно для перехода ленивой, удобной и легкой вялости в беспокойно-ответственное, по-настоящему душевно-противоположное состояние – новой любви – или для оживления любви уже существующей, но подавленной, обесцененной, давно усыпленной. По-видимому, нечто похожее (оживление почти застывшего чувства) мне теперь именно предстоит, и у меня злорадная потребность смягчиться не вдруг, не сразу, сперва хоть немного «свести счеты», восстановить в памяти и вам осуждающе напомнить то, что как будто усыпило мою любовь, после чего я незаметно сделался безжизненным, прощающим и вялым – наше последнее, оскорбительно-холодное расставание. Вам могли бы показаться более обидными и тяжелыми запальчивые мои (неизбежные в конце ненависти) упреки, мне же труднее вернуться к любви через такое, недостаточно наказывающее, недостаточно мстящее напоминание о первоначальной, полузабытой, спорной вашей вине.