Том I

Вы удивляетесь неожиданному у меня, восторженному восхвалению событий, когда я так часто доказывал вам обратное – что они обездушивают, ослабляют человека: в них вовлеченный, он словно бы уходит от себя, готов о себе забыть, мелко и слепо, как-то с чужого голоса любит и ненавидит, по чужой указке вдохновляется, а своего вдохновения не ищет. Но «восторженно восхваляя» события, я совсем не думал о каком-то нашем внутреннем соучастии, я хотел объяснить и назвать приоткрывающуюся нам извне, порой неотразимую их поэзию (вернее, извне лишь направленную, затем сейчас же отыскивающую подготовленный жизнью, душевно-схожий у нас отклик, с ним постепенно сливаемую и в нас въедающуюся, как многое действующее сперва извне, как, скажем, книги, «идеи» и все разнородные искусства: неотъемлемо, неразрывно-наше – страдания, горечи, удовольствия, дружба, ревность, ненависть, любовь) – конечно, такая «поэзия событий» часто условна и слишком легко подделывается, но бывает она и неподдельной («музыка революции» Блока), и мне кажется, неподдельной была бы она у Лермонтова.

Вас возмущает мое злоупотребление словом «столичный» – по-вашему, «чистая выдумка», игра, «неприятный, дурной снобизм». Вы часто приписываете преувеличенные вами мои недостатки (причем от иных я избавился или стараюсь избавится и в этом вам даже унизительно признавался), вы их приписываете моим совершенно безобидным поступкам и мнениям, и тогда у меня, как вы сами однажды сказали по поводу одного нелепо-ревнивого моего упрека, у меня «опускаются руки», и мне хочется не оправдываться, а слабовольно (или мудро, или, может быть, сладострастно) до конца испытать ваш гнев. Ведь вы несомненно знаете, какая в моих предположениях «столичность» – не житейская, парижско-петербургская или, скажем, европейская, не элитно-кружковая, не самонадеянно-дружеская (та, что бывает у близких и похожих людей, один другого объявивших и считающих гениальными), – нет, это просто некоторая полнота опыта, свойство, умение вобрать в себя сгущенное прошлое и настоящее и к ним (и через них к себе) относиться критически, чтобы нечаянно не пришлось открывать уже открытое, чтобы можно было освободить от ненужной, поздней работы, от напрасных повторений и помех и без того капризную творческую способность (как пианиста освобождает техника), и вот я только хотел сказать, что незначительная доля такой предтворческой «столичности» (без творчества излишней и, пожалуй, именно снобической), даваемая людям больших городов, дается также участникам и свидетелям больших событий.

По вашим словам, то, что я теперь пишу, мне «удивительно не подходит»: вероятно, ни в чем так не выражается ваша надо мною власть, как в моем считании с каждым вашим упреком, с тоном вашего ответа, с недовольством или усмешкой во взгляде, с самим стремлением меня уязвить – я действительно сейчас же у себя пытаюсь найти неловкость, погрешность или вину, вслед за вами – иногда нелепо – их преувеличиваю и нередко порицаю то именно, что мне обычно кажется и достойным и правильным. И это мое с вами согласие как раз естественно и бесспорно в самой далекой моей глубине – рассуждая с собой душевно-поверхностно, односторонне-самолюбиво, я могу быть возмущен вашими словами и тоном, к ним придираюсь и себя оправдываю – как провинившиеся и наказанные дети – и только через некоторое время, уже успокоившись и «отойдя» (в том состоянии, когда бесстрашно и прямо о себе думаешь), я, пристыженный, с вами соглашаюсь. Всё это происходит, конечно, от безмерного моего с вами считания, а также и от убедительности ваших нападок, от несомненной у вас способности проницательно чужую слабость уловить и так метко, так вовремя, так уничтожающе «подать», что у вашего собеседника сразу отнимается не только возможность это разоблаченное вами «слабое место» защищать, но и всякое желание как-то себя проявить, всякая надежда на успех и питающееся такой надеждой достоинство.