Том I

Пожалуй, ваш самый обидный упрек, что я будто бы «снисходительно» хвалю Лермонтова за те черты, которые и себе приписываю и притом к себе отношу в гораздо большей мере: «приятно, когда хвалят человека, в чем-то нам уступающего – тем выше и достойнее мы сами». Есть что-то меткое и злое в ваших словах, и оттого я особенно задет, и всё мое возмущение обидной несправедливостью – может быть, из-за вашей меткости и моей задетости. Вы меня считаете тайно-высокомерным, и отчасти вы правы, – однако если во мне всё ослабленнее мой эгоизм (и человечески-житейский, и любовный) и если почти нет честолюбия и желания подняться (хотя бы денежно), то как же мне осмыслить свою жизнь, на чем закрепиться и чем ее опоэтизировать? Но и мое высокомерие (скажем иначе, самонадеянность) имеет ясный и скорый предел: с моей печальной уверенностью в отмирании прошлого и в «прогрессе» я невольно задумываюсь о том, как легко человеку следующего поколения в себе совершенствовать и усложнять найденное людьми поколения предыдущего, затратившими столько таланта, столько волевых усилий и труда – и, конечно, задумываюсь и о том, как мне было легко, после Лермонтова, после его попыток, ощупью и в темноте, стать и хотеть именно стать предельно-добро совестным, и я не мог «снисходительно» его похваливать, а напротив, вам пытался доказать, что он открыл или открывал мне самое близкое и нужное, с тех пор совершенствуемое и безмерно усложняемое, и когда я заговорил об «открывателе» нашего поколения, вернее, ближайшего перед нами – о Прусте, – в самом тоне моих слов не могло не сказаться, насколько Пруст (по крайней мере, для меня) всех нас опередил, насколько все мы, по этим странным правилам живущие, в нем растворяемся и как-то исчезаем.

Но было в вашем письме и нечто отрадное – вопреки его цели и смыслу, – какое-то напоминание, подтверждение крепкой у нас дружбы: из каждой строки вашего письма я, всё более пораженный, убеждался (словно в чем-то забытом), что у меня с вами как бы общая школа, общая «детская» этой дружбы – из долгих совместных разговоров, своих словечек, согласного осуждения многих других людей и взаимного, душевного и умственного, доверия (последнее – одна из причин чрезмерной моей самонадеянности, и, право, такие слова совсем не заглаживанье и не взятка). Я вспоминаю вашу манеру говорить, если всё ладится и нет угрозы ежеминутных тяжелых размолвок: у вас тогда лестное и для меня поучительное любопытство – вы так расспрашиваете о каждом, точно хотите установить какой-то перечень его отношений (к знакомым, друзьям, возлюбленным или книгам), что может иногда показаться лишь праздным сплетничеством, но действительно человека исчерпывает, и для меня захватывающая игра (и, конечно, вознаграждающее применение уединенной моей работы) – вам по возможности обстоятельно отвечать.