Том I

Вера, бледная, милая, жалко улыбающаяся «княгиня Литовская», неожиданно-счастливая соперница княжны Мэри, безвольная, колеблющаяся между ревностью и долгом (и она и невыясненно-влюбленные с ней отношения так непридуманы, так очаровательно-горестны и нежны), в свое время не приняла предназначавшегося ей дара, и по какому-то жестокому закону – без мести и умышленной злобы – не принимается и ее, чересчур поздний, обидно-неоцененный дар: для меня всё это лишь новое доказательство зреющего с годами, умного лермонтовского беспристрастия, печальной уверенности, не легко и не сразу достигаемой – что отвергнутый, как бы он ни помнил о своей боли, как бы мучительно ни стремился к разделенности, обречен (если так у него сложится) в свою очередь оттолкнуть предлагаемую помощь и доброту и себя пересилить не постарается.

Но там, где человечность и отзывчивость проявляются словно бы между прочим, безо всякой личной цели, без того, чтобы понимание и принятие их Лермонтову могли быть спасающе и незаменимо нужны, там он оказывается – освобожденный от вечной своей стыдливости, переставший ежеминутно себя удерживать – простым, отзывчивым и деятельно-щедрым, незамечающим этой своей щедрости и к чужому вниманию (к тому, по крайней мере, с которым он считался) горячо и надолго благодарным. Он был «с прислугой необыкновенно добр, ласков и снисходителен», рассказывает лакей-грузин, рыдавший перед гробом Лермонтова, и эта ласковость с низшими (разумеется, почти случайно) сближает его с Прустом. Мне почему-то кажется, что у Лермонтова должно найтись много таких стихотворений (не только о любви и не только о себе – при любовной задетости легко «ломается лед», – но таких, как «Памяти Одоевского», «Хомутовой» о слепце Козлове, и еще самых разнообразных, которых сейчас не могу припомнить), где вдруг обнаруживается всё его благородство, жалость и теплота, чего Лермонтов-гусар и даже Лермонтов-поэт – скрытный, мужественный, гордый – несомненно стыдился (как мальчик стыдится «телячьих нежностей») и несомненно обнаруживать не хотел. Вы мне говорили (в очень памятную минуту), что вас особенно трогают любовь и внимание человека невнимательного, равнодушного, недоброго – по такой же причине (ошеломляющее соединение противоположного) меня трогает лермонтовская сочувственная и благодарная доброта, хотя я и уверен, что именно в ней основа, а остальное – издевающаяся, будто бы ко всем безжалостная насмешливость – только поза, но поза не целиком искусственная и для нас объяснимая и поучительная.

Правда, из близких ему людей эта поза, «непонятная страсть, казаться хуже, чем он был», обманывала далеко не всех: «по его нежной природе это вовсе не его жанр», писал о нем человек даже и не очень близкий, но такая, почти человеконенавистническая поза незаметно с Лермонтовым сроднилась, и, быть может, из-за нее одной он и погиб. В его гибели, в одиночестве, в том, как язвительно Лермонтов отталкивал многих к нему расположенных людей, виноваты всё те же его свойства, о которых я уже писал, которые так меня привлекают и так мне своей чуждостью «импонируют» – душевная щедрость и беспечность, до сумасшедшего нежаления себя, непереводимое немецкое «Kampfbereitschaft» и особенно – какая-то, всегда наготове, раздраженность, вызывавшаяся постоянной и неиссякаемой человеческой пошлостью: ее Лермонтов ощущал, как никто другой, ее ненавидел и преследовал, но в чем-то, в светской ловкости, в молодечестве пошлякам уступать не хотел и, бесконечно их превосходя в ином, давал им равное с собою оружие. Сколько людей уходило от него разочарованными, не понимая причины дурного и пренебрежительного отношения – Белинский, впоследствии кавказские декабристы, ожидавшие от Лермонтова одинаковых с ними, осуждающих, негодующих «оппозиционных» слов. Лермонтов не любил оправдывать ожиданий, не любил чувствительного, сахарного единогласия: бывают такие трудные дети, которые отвечают наперекор подсказываемому, которые не содействуют родительскому хвастовству и говорят противоположное всему добропорядочному и примерному – я должен поневоле себе представить, что и Лермонтов был именно таким ребенком и, став взрослым, не сделался, не захотел сделаться более гибким, и оттого Белинскому лишь однажды удалось с ним «побеседовать о литературе», а декабристы так и не дождались «политики», и свидетель их неудачи не без пресности резонерствует: «Пренебрежение к пошлости есть дело, достойное всякого мыслящего человека, но Лермонтов доводил это до absurdum». Впрочем, один из друзей Лермонтова, по-видимому, знал больше, утверждая, что он «пошлости, к которой был необыкновенно чуток, не терпел, а с людьми простыми и искренними был прост и ласков».