Том I

Я попробовал написать вам совсем не лично (как бы не вам и не о себе), посмотреть, заденет ли это вас, произвести обычный влюбленно-проверяющий глупый опыт – и вот (случайно или неслучайно) после долгого молчания, точно в ответ на мою проверку, – неприязненное, обидное и все-таки ваше письмо. Не знаю, вообще ли у меня или от вас и с вами готовность быть печальным, каждую мелочь принимать в плохую сторону, но и сегодня только ваши упреки, мне показавшиеся несправедливыми и придирчивыми, только они остались в душевной моей глубине, среди всего смятенного и незаживающего, а то, что вы словно бы задеты, что опыт удался, что вы не забыли и пишете, куда-то уходит и воспринимается лишь обездушенной головной памятью. Правда, от взрослости, от какого-то нового чутья, от многих схожих примеров, я сразу распознаю те не очень жестокие обиды, после которых бывает дурной осадок и что-то в нас «ноет» в течение тридцати или сорока часов: мне кажется, мы с годами и научаемся хитростью обходить или забывать эти не очень жестокие обиды, отчего, пожалуй, становимся слишком изнеженными – и в редких случаях, когда справиться, перехитрить нельзя, оказываемся беспомощными и неподготовленными.

Ваше письмо получилось вчера – обыкновенно я «выздоравливаю» после второй ночи, всё смывающей, трезвящей или деревянящей, первое же утро – как у меня сейчас – самое болезненное и «ноющее», но именно сегодня мой срок писать – и несмотря на предвидение скорого спокойствия и забвения, дурные часы не прошли, и я вам пишу, в них полностью еще погруженный. Впрочем, прежде чем говорить о том, что не очень жестоко (и, по-видимому, лишь до завтра) меня уязвило, я с вами поделюсь недоумением как будто бы сомнительным и деланным – по поводу вашей жалобы в письме, ваших слов об одиночестве и скуке. Неужели вам бывает одиноко и скучно – ведь вы там, у себя в Канн, то самое, чего мне здесь так бесконечно недостает, ведь вы там с собой, с самым оживляющим, самым незаменимо-нужным мне человеком. Ведь здесь, где бы я ни находился, в кафе, на улице, в кинематографе, у знакомых, повсюду, где могу видеть молодых женщин, нарядных и задорных, мне как-то одинаково не сидится, отовсюду тянет меня к вам, определенной и невозможной, к такой, как вы, тоже невозможной, и от желания такую, как вы, вас чудом встретить и от неизбежного постоянного ненахождения у меня грустное беспокойство, смиряющийся, покорный уход от счастья, постепенная потеря того хищнического, готового соперничать, бороться, хитрить и безжалостно сокрушать неистового мужского эгоизма, без которого счастье недостижимо. Как странно: мне нужна ваша тень, ничтожнейшая доля вашего существа, а вам дано его целиком ощущать, и вот вы недовольны – я понимаю всю наивную искусственность этого своего недоумения, но так именно, против действительности и головной правды, так унизительно меня к вам тянет.

Знаете, что обиднее всего в ваших упорных на меня нападках – какое-то непонимание, отказ понять совершенную мою открытость, отсутствие игры и плутовства и мое намеренно-доверчивое (как это водится у друзей) обнаруживание слабого и уязвимого: вы же нападаете с той стороны, где я особенно плохо защищен, и я словно бы нарочно вам указываю, как надо чувствительнее наносить удары. Буду мелочным и подряд назову все такие случаи непонимающей глухой враждебности хотя бы в последнем вашем письме: их несколько – очевидных и все-таки нелепых. Вот, например, я сам же недавно писал, что предупреждение и кавычки нам позволяют иногда повторить всякую пошлость, всякие чужие мысли, а вы оскорбительно теперь допрашиваете, почему я этим «несносно злоупотребляю». Затем вы беспричинно вспоминаете, почему я вас когда-то «нервировал» одной постоянной своей фразой, произносившейся «всегда с одинаково проникновенным видом» – об «интеллектуальных людях логического и психологического склада», причем я будто бы неизменно подчеркивал, что «не переношу схем» и что это подразделение, конечно, приблизительное и для удобства. Вы даже нечаянно слышали, как я рисовался злосчастной фразой перед какими-то барышнями, в гостях, относя каждую барышню к тому или другому типу, и насмешливо удивляетесь, отчего я не подумал о типе фантастическом или поэтическом (и этим, по-моему, вносите свое, тоже, вероятно, излюбленное разделение), и под конец советуете «не повторяться и больше не вызывать легких эффектов». Вы правы: лучше всего быть свободным от пошлости и от чужих мнений, но если без них не обойтись, разумнее их вовремя предусмотреть и собеседника к ним приготовить, как нередко правильнее забежать вперед и самому заговорить о том, из-за чего можно смутиться или попасть врасплох.