Вся неразршимая сложность таинственнаго вопроса о брак, которую, по увренію Г. Тургенева, разрабатываетъ Г. Ауербахъ вмст съ другими Европейскими и нашими мыслителями, заключается въ томъ же, въ чемъ заключается сложность вопроса питанія человка, который хочетъ за одинъ разъ състь два или 10 обдовъ. Тотъ, [кто] захочетъ състь сразу два обда, не получитъ питанія ни отъ одного. Онъ разстроитъ желудокъ, и цль — результатъ питанія — не будетъ достигнута. Тотъ, кто захочетъ жениться на двухъ и трехъ, не будетъ имть ни одной семьи. Результатъ брака — дти. Дтямъ въ нравственномъ мір, какъ воздухъ и тепло въ физическомъ, необходимо вліянія[127] отца и[128] матери, живущихъ въ единств согласія семьи. Единства и согласія семьи не можетъ быть при двухъ или трехъ матеряхъ и отцахъ. Вс нечетныя самцы и самки дерутся и истребляютъ другъ друга. Для человка же это немыслимо иначе какъ при деспотизм (какъ мучаютъ жеребцовъ, старательно запирая ихъ другъ отъ друга, и какъ держатъ женъ на восток). Тотъ, кто будетъ имть въ виду бракъ съ его неизбжными послдствіями —
«Почему-же, — скажутъ мн т милыя дамы, которыя, какъ бы награждая меня, удостаиваютъ чтеніемъ мою книгу, скажутъ мн эти милыя дамы съ сдержанно насмшливой хотя и ласковой улыбкой, показывая, что они могли, но не хотятъ жестоко поразить меня, — почему же, милый Графъ, хорошая мать не должна чесаться и умываться? — Une femme doit ^etre toujours soigneuse d’elle m^eme,[130] почему же мы видимъ матерей вызжающихъ въ свтъ, занимающихся благотворительностью и даже братчиками и голодающими и вмст отлично воспитывающихъ своихъ дтей?» — «Авторъ по своей особенной логик (такъ какъ художникъ всегда говоритъ глупости, когда онъ вторгается въ нашу область мыслей), кажется, предполагаетъ, что все назначеніе женщины состоитъ въ рожаніи [и] воспитываніи дтей, и по невжеству своему не слыхалъ того, что выработала новйшая соціальная наука о назначеніи женщины, игнорируетъ о той разработк неразршимаго вопроса о брак[131] и т. д. и т. д.» — скажетъ фельетонный критикъ. — Я могу вмст отвтить обоимъ, и несмотря на мое отвращеніе къ доказательнымъ выступленіямъ, я не могу воздержаться отъ того, чтобы высказать т причины, по которымъ я не раздляю общаго противнаго моему мннія въ дл назначенія женщины.[132]
Достоинство человка не заключается въ томъ, чтобы онъ имлъ какія бы то ни было качества и знанія, а только въ томъ, чтобы онъ исполнялъ свое призваніе. Призваніе мущины — это рабочія пчелы улья человческаго общества — безконечно разнообразно, но призваніе матки, безъ которой невозможно воспроизведенiе рода, — одно несомннное. И несмотря на то женщина часто не видитъ этаго призванія и избираетъ мнимыя — другія. Достоинство женщины состоитъ въ томъ, чтобы понять свое призваніе. Женщина же, понявшая свое призваніе, не можетъ ограничиться кладеніемъ яичекъ. Чмъ боле она будетъ вникать въ него, тмъ боле это призваніе будетъ захватывать ее всю и представляться ей безконечнымъ. Значительность и безконечность этаго призванія и то, что оно исполняемо не можетъ быть вн формы единаго мужа и единой жены (семьи, какъ ее разумли вс живущія и жившіе люди), не пойметъ только тотъ, у кого нтъ глазъ для того, чтобы видть. И потому женщина тмъ лучше, чмъ больше она отбросила личныхъ стремленій для положенія себя въ мат[еринскомъ] призваніи.
[133]«Но почему же, милый Графъ, мы видимъ прекрасно воспитанныхъ дтей у матерей, которыя составляютъ украшеніе общества? Почему мыслящія и развитыя женщины воспитываютъ также хорошо, какъ и женщины, бросающія науки и искуства для созерцанія пеленокъ?» — Да, мы видимъ дтей матерей, выставляющихъ свои голыя спины на народъ и пишущихъ статьи, столь же хорошо умытыми, причесанными, одтыми, физически [и] нравственно, какъ и матерей, не успвающихъ причесаться; но мы не видимъ тхъ д[тей], к[оторыя] умерли и [которыя] остались живы, и мы не можемъ сравнить въ этихъ дтяхъ тхъ основныхъ силъ души, которыя не измряются греческой грамматикой, знаніемъ языковъ и танцевъ.
И эти то душевныя силы всегда на сторон дтей, воспитанныхъ матерями, не успвавшими заниматься братчиками, политической экономіей и пудреніемъ голой груди.
«Но почему-же наконецъ, милый Граф?»