Том 7. Произведения 1856-1869 гг.

Медвдь? — Охота? — Да, надо охотиться. Я заводилъ дружбу съ[144] Семеномъ садовникомъ, и мы вставали до зари и шли на охоту.[145] Все это было прекрасно: раннее утро, роса, мочившая ноги, глушь лса, жажда къ утру и купанье въ озер, — но нестолько потому, что время было не охотничье, и мы ничего не убили, сколько опять потому же, что эти охотничьи прогулки вызывали [во] мн еще более сильныя и неудовлетворенныя желанія. Купер[овскій] Патфайндеръ,[146] Американскіе двственные лса, возможная величественная дятельность въ этихъ лсахъ представлялись мн. И все то, что было теперь, было не то и только раздражало меня и приводило въ уныніе. Тоже было съ рыбной ловлей, съ верховой здой, съ музыкой, которой я началъ опять учиться, съ посщеніями сосдей, къ которымъ меня возилъ дядя. Я начиналъ съ восторгомъ и убждался тотчасъ же, что это — не то, и бросалъ. Я былъ свободенъ, молодъ, здоровъ, я былъ счастливъ, — должно бы это называться счастьемъ, — но въ душ моей жила тоска, поэтическая юная тоска праздности и тщетнаго ожиданія великаго счастія, которое не приходило.

— Что это Алена Силовна нынче ужасно любезничала, — сказалъ дядя жен, когда мы возвращались изъ церкви въ Троицынъ день. — Она назвалась пріхать съ дочерью.

— Ты видлъ дочь? — спросилъ онъ у меня. — Она изъ Смольнаго. Elle est gentille.[147] Не правда ли?

Я покраснлъ, какъ всегда краснлъ, когда говорили о женщинахъ. Я о женщинахъ зналъ только, что они опасны, и боялся ихъ.

— Да, кажется, — отвчалъ я искренно, потому что во время обдни я чувствовалъ нсколько разъ, что я задыхаюсь отъ быстроты біенія моего сердца. И всякій разъ, оглянувшись, я встрчался съ взглядомъ дочери Алены Силовны. Хороша или дурна она была, я не могъ знать, потому что лицо ея представлялось мн всякій разъ въ сіяніи недоступнаго мн блаженства. Я не врилъ, что она смотрла на меня. Я былъ, вроятно, на дорог ея взгляда. Я помнилъ только что-[то] тонкое, воздушное и взглядъ нжный и ласкающій полузакрытыхъ глазъ. И помню, что было тамъ, около этого взгляда, блескъ, волоса и близна шеи.

— Да, очень, — отвчалъ я.

— Это, кажется, на твой счетъ она такъ любезничала. Faites lui la cour, mon cher.[148] Вотъ теб и занятіе.

— Ахъ, Владиміръ Ивановичъ, она невста, — сказала тетка.

— Ну, да онъ не отобьетъ ее. Да за кого выдаютъ?

— За сына Ивана Федор[овича].

— Путейца? Ну, отбей, я разршаю.

Тмъ разговоръ кончился. Но мн онъ не понравился. Какъ могъ дядя такъ смяться о томъ, что для меня такъ важно! Важно для меня было то, — я зналъ, — что вс мущины, даже молодые, бываютъ влюблены и бываютъ любимы, но про себя я не смлъ думать, чтобы я когда нибудь могъ быть любимымъ. Когда я влюбился въ первый разъ въ Зину Кобелеву, она только посмялась надо мной; а потому я уже давно ршилъ, что я никогда не буду влюбляться, чтобы не испытать такого же мученья, и постараюсь жить безъ этаго. Дядя же такъ легко, шутя, растравлялъ мою эту рану. И про кого же онъ говорилъ это? Про это небесное видніе, бывшее мн въ церкви. Разв я смлъ думать объ этомъ? а онъ заставляетъ думать, и мн больно. — «Нарочно, если он прідутъ, я уйду съ ружьемъ. И лучше — всетаки она догадается, что я ушелъ отъ нее нарочно, и можетъ быть пожалетъ».

Но я не усплъ исполнить своего намренія. Посл обда я пошелъ ходить съ Трезоромъ и легъ на трав, завязывая узелки на травахъ и думая о томъ, какъ я такъ буду играть на фортепіано, что (такъ какъ я не буду играть ни для кого) будутъ тайно подкупать моего лакея, чтобы слушать по ночамъ мои фантазіи. Я слышалъ даже эти фантазіи и отбивалъ басъ лвой рукой, какъ Трезоръ пришелъ и лизнулъ меня въ носъ. Я взялъ его за лапы и сталъ играть его лапами фантазіи, какъ вдругъ изъ за рощи выхала коляска, и, несомннно, она засмялась и указала на меня. Я приподнялся и поднялъ шляпу. Он прохали, и она улыбнулась. Я всего прекраснаго ожидалъ отъ нея, но не этой прелестной, нжной, ласковой, братской и шельмовской улыбки. — «Нтъ, я не пойду на охоту, а если пришлютъ за мной, надну новый сертукъ и пойду въ домъ. Я скажу, что собаки гораздо умнй, чмъ мы думаемъ»... Я шелъ, думалъ и все улыбался все той же улыбкой, какъ она улыбнулась. Кучеръ ихъ стоялъ и смотрлъ на меня. Какой милый былъ кучеръ! какая коляска, старая, починенная, но милая, нжная коляска. Какія были лошади съ заплетенными гривками. Правая гндая съ согнутыми передними ногами обмахивалась головой отъ мухъ. Только у нея могли быть такія лошади. Я никогда не видалъ больше такихъ лошадей, лошадей совершенно особенныхъ, новыхъ и такихъ, которыя въ своемъ вид выражали счастіе, радость, общаніе блаженства. Въ запах пота отъ лошадей было тоже новое и блаженное выраженіе.

Лакей Павелъ пришелъ, улыбаясь, передать слова дяди: «Приказали придти помогать барышень занимать».

Я понималъ, что можно было занимать Алену Силовну и другую, которая сидла на переди, — кажется, это была воспитанница и крестница Алены Силовны, — но ее, Пашеньку, — ее звали такъ, — никто не могъ занимать. Она могла сидть, вчно улыбаться, и больше ничего не нужно было, и вс будутъ счастливы.