Том 7. Произведения 1856-1869 гг.

Я стоялъ высоко, выше всхъ людей. Я стоялъ одинъ. Вокругъ меня наравн съ моими колнами жались <разгоряченныя внимательныя головы> лица и, какъ зыблющееся черное море, безъ конца виднлись головы <во вс стороны>... — На мн была одежда древнихъ, и одежда эта разввалась отъ страстныхъ и прекрасныхъ движеній <которыя я длалъ>. Я говорилъ людямъ все, что было въ моей душ, и чего я не зналъ прежде. Толпа радостно понимала меня. <Я самъ удивлялся и восхищался тмъ, что я говорилъ; мысли> Неистощимымъ потокомъ выше и выше поднимались смлыя мысли и выливались вдохновеннымъ размреннымъ словомъ, и я удивлялся тому, что я говорилъ. Звукъ голоса моего былъ силенъ, твердъ и <необычайно> прекрасенъ. Я наслаждался этимъ звукомъ.[84] <Когда я невольно, но сознательно возвышалъ голосъ, вся толпа вздрагивала, какъ одинъ человкъ.> Когда я замолкалъ, толпа <робко> отдыхая переводила дыханье. Когда я хотлъ, одно чувство, какъ втеръ по листьямъ, пробгало по всей толп и производило въ ней болзненный и могущій ропотъ. Около себя я различалъ разгоряченныя лица старцевъ, мужей и юношей, на всхъ было одно выраженье жаднаго вниманья, покорности [?] и восторга <но я не замчалъ ихъ самихъ. Они были для меня частями однаго лица, покореннаго мною>. Вс глаза смотрли на меня и двигали мной также, какъ я ими двигалъ. Я мгновенно угадывалъ все, что думала и желала толпа, и сразу словомъ отвчалъ на вс желанія, а толпа неистовыми рукоплесканіями и рабской покорностью отвчала на мое слово. Я былъ Царь, и власть моя не имла предловъ. Безумный восторгъ, горвшій во мн, давалъ мн власть, и я плавалъ въ упоеніи своей власти. Я счастливъ былъ своимъ безуміемъ и безуміемъ толпы. Но временность и восторженность моего положенія внутренно смущали меня. Но сила движенья увлекала меня дальше и дальше, и потокъ мыслей и словъ[85] становились сильнй и сильнй и, казалось, не могли истощиться. Но вдругъ среди всей восхищенной мною толпы, среди безразличныхъ, восторженныхъ, страстно устремленныхъ на меня взоровъ я почувствовалъ сзади себя неясную, но спокойную силу, настоятель[но] разрушающую мое очарованіе и требующую къ себ вниманья. Договаривая послднія слова проникавшей меня мысли, я невольно оглянулся. Въ толп, но не соединяясь съ толпою, стояла простая женщина въ простомъ убор. — Не помню ея одежды, не помню цвта ея глазъ и волосъ, не знаю, была ли она молода и прекрасна; но я обрадовался, увидавъ ее. Въ ней была та неясная спокойная сила, которая требовала вниманія и разрушала очарованье. Она равнодушно отвернулась, и я только на мгновенье засталъ на себ ея ясные глаза, на которыхъ готовились [?] слезы. Во взгляд ея была <насмшка> жалость и любовь, на устахъ была легкая улыбка. Въ этомъ мгновенномъ взгляд я все прочелъ, и все мн стало ясно. Она не понимала того, что я говорилъ, не могла и не хотла понимать. Она не жалла о томъ, что не понимаетъ, a жалла меня. Но съ любовнымъ сожалньемъ слушала мои слова. Она не презирала ни меня, ни толпу, ни моего восторга; она была проста, спокойна...

Все изчезло: и толпа, и мысли, слова, и восторгъ, — все уничтожило[сь] въ этомъ взгляд. Осталась одна сила, одно желаніе... Однаго желало все существо мое — еще разъ проникнуться этимъ взглядомъ, понять его и жить его жизнью, но она незамтно неподвижно [?] удалялась отъ меня <и ни разу не оглянулась>. Я звалъ ее, умолялъ хоть еще разъ насмшливо оглянуться на меня и сказать мн... Она удалялась... Она изчезла. Я заплака[лъ][86] о невозможномъ счастьи, но слезы эти были мн слаще прежни[хъ][87] восторговъ. —

V.

* [О ХАРАКТЕРЕ МЫШЛЕНИЯ В МОЛОДОСТИ И В СТАРОСТИ.]

Когда мы молоды и не знаемъ всхъ безчисленныхъ сторонъ жизни, мы много думаемъ, не встрчая препятствій и возраженій самой жизни, которую мы не знаемъ; мы длаемъ сложные выводы, мы далеко заходимъ на пути мышленія; мы умны и знаемъ это — и это даже правда. Но съ годами (ежели мы не были лнивы душою), мы узнаемъ много новыхъ сторонъ жизни, много различныхъ взглядовъ, безчисленное количество возраженій на пути мысли, и на каждомъ шагу мы натыкаемся на непонятное, неразршимое, необъятное. Мы мало думаемъ и много созерцаемъ.

Говоритъ, что съ годами глупютъ.

Думы молодости выражаются логической послдовательностью слова, думы старости выше и потому вн области слова. Въ молодости только возможны планы пересозданія людей — воспитаніемъ, новымъ экономическимъ или гражданскимъ устройствомъ общества; въ старости же человкъ чувствуетъ и надъ собой тотъ неумолимый законъ природы, который царствуетъ надъ растеньемъ и животнымъ, и созерцаетъ его. Весь трудъ жизни привелъ старика къ этому. Глупе или умне онъ сталъ, чмъ былъ въ молодости? Глупе потому, что онъ ближе сталъ теперь къ животному и растенію, но мудре потому, что онъ длается сознательнымъ животнымъ и растеніемъ.