Том 5. Статьи

«Отец, я поеду сегодня вечером», – говорит Монна Ванна, и с этого момента она живет и действует, как обреченная. Кажется, что вокруг головы ее нимб, а на руках стигматы, и все движения исполнены какой-то странной предсмертной красоты: она не говорит о смерти, но явно, что пойти нагой в палатку Принцивалле, в лагерь врагов, для нее все равно, что умереть, и она твердо знает, что с этого часа душа ее под знаком смерти.

Элеонора Дузэ играет Монну Ванну так же, как Сильвию в «Джиоконде», раскрывая в героине не высокие переживания трагической борьбы, а драму женской души, нежной и утомленной, но всегда очаровательной, даже в своей слабости.

Когда смотришь Элеонору Дузэ в роли Моины Ванны, тема героического подвига, внутренний союз героини с народом. – все это исчезает где-то в глубине драмы, а на первом плане видишь душу женщины, которая томится в предчувствиях любви и смерти.

Чары смерти так владеют душою Элеоноры Дузэ, что даже самые светлые мгновения окутаны траурным облаком. Когда прислушиваешься к заключительным словам Монны Ванны, в последнем акте: «теперь начинается прекрасный сон. Начнется прекрасный сон», – невольно думаешь не о спасении, а о роковой гибели любовников. О, конечно, Монна Ванна и влюбленный в нее Принцивалле не спасутся. И, конечно, Гвидо казнит их и, быть может, своей собственной рукой…

Третии акт «Монны Ванны» Дузэ играет с изумительным мастерством и необычайной драматической силой. Вот она в великом торжестве приводит спасенного Принцивалле, вот она стоит перед мужем и народом – светлая в своей чистоте – и еще не верит, что муж не понимает ея. О, это разъяснится! Еще одно усилие, одно мгновение – и все будет ясно. И Гвидо протянет руку сопернику. Монна Ванна простирает свои прекрасные руки то к мужу, то к Принцивалле. Но что-то косное стоит перед ее глазами И вдруг в душе сознание – как факел во мраке: Гвидо никогда не поверит в ее чистоту. Но факел не только светит: он зажигает, – и тотчас душа горит любовным пожаром: Принцивалле! Вот кто умеет любить!

И слышен крик любовницы: «Я солгала. Солгала. Он обладал мною». – «Зачем ты лгала?» – спрашивает Гвидо.

Монна Ванна рассказывает, ища убедительных слов: «Он думал, что он завладел мною, а между тем я завладела им. Он в моих руках… Но дайте мне ключ от тюрьмы… Я не хочу, чтобы другие… Мой прекрасный Принцивалле. Пас еще ждут поцелуи, каких никто не знал»…

«Ах! Смех и ужас так близки друг другу», – говорит Монна Ванна, и в устах Элеоноры Дузэ это не только слова. Маска, которую она неожиданно надевает на себя, исполнена воистину смеха и ужаса. Но все тайные движения души ее становятся внятными, как музыка, и как-будто нежный ветер любви веет со сцены и трогает струны наших душ. Мне казалось, что в час последнего акта все сердца в зрительном зале стучали в том же ритме, – как сердце Элеоноры Дузэ. Но, несмотря на эти чары искусства, я склонен думать, что Элеонора Дузэ не трагическая актриса: ее пафос – пафос драмы, а не трагедии, и она прекрасна, но ее красота пленяет нас, а не освобождает, чарует, а не очищает. И это тем более странно, что, как я говорил уже, Элеонора Дузэ чувствует смерть, как начало, которое определяет собою сущность трагедии. Но почему-то эти предчувствия смерти в душе Элеоноры Дузэ не достигают той высоты и остроты, когда они уже перестают быть простыми и случайными переживаниями и возводятся на степень роковой необходимости. И в Джиоконде, и в Монне Ванне, и в Гедде Габлер Элеонора Дузэ томится и страдает в круге этих переживаний, но эти томления ее и страдания безысходны. В них нет разрешения, оправдания и очищения.

Как великая драматическая актриса, Элеонора Дузэ, конечно, покоряет всех и всех влюбляет в себя, но в этой влюбленности нет того чувства обожания и преклонения, какое вызывает в нас героиня трагедии.

Элеонора Дузэ открывает самые интимные переживания своей души, но эти переживания исходят из психологии и только из психологии, и никогда – из мира сущностей: Элеонора Дузэ не созидает моста между собой и тем миром, где каждое движение души возводится на иную высоту. Она себя ставит целью, забывая, что человек – мост, а не цель.

Прекрасна Дузэ, но красота ее души – красота женская, а не вечно-женственная. И тогда понимаешь, почему не новый Данте пришел воспеть ее, а всего только Габриэль Д’Аннунцио.

Из всех ролей, в которых мне пришлось увидеть Элеонору Дузэ, мне представляется наименее для нее подходящей роль Гедды Габлер. Каюсь, что на этот раз мне было скучно смотреть первые три акта ибсеновской драмы. Элеонора Дузэ не разгадала души северной декадентки. И могла ли она разгадать, эта итальянка, совершенно чуждая тому холодному эстетизму, который граничит с демонизмом и преступностью?