И прежде всего простите бедного поэта, который топтал много цветов, чьи запахи он любил, который никогда не делал добра, часто говорил неправду и который едва ли не убийца… Но поэт сам сказал, что Бог «ранил его любовью». И никто не знает, почему гибнет раненный любовью поэт: потому ли, что он пришел в этот мир слишком рано, или потому, что он пришел слишком поздно. Он может про себя сказать словами, которые он вложил в уста Гаспара Гаузера:
Среди поэтов за последние два года шли беседы и споры по вопросу об идеализме и реализме в искусстве символическом. Я верю, что Верлэн, несмотря на многообразные уклоны свои, по-преимуществу символист реалист. Это значит, что символы, им раскрытые, были не только условными образами-знаками его внутренних субъективно-идеалистических переживаний, но и теми «иероглифами», которыми написана великая книга мира. И ему были ведомы не только «curiosites infernales», о которых рассказывают торопливо каждому декаденту мелкие демоны, назойливые и, в сущности своей, очень скучные, но и та правда тайная, которую знали немногие избранники – правда о мудрости мира, о том, что свято и женственно.
Верлэн понимал, что дар, врученный ему судьбою, требует ответственности и жертвы. Вот признание поэта:
Но кто знает пределы, где совершается то, что мы называем жертвою? И только тот, кто ответит утвердительно на вопрос: «ton amour va-t-il jusqu’a la mort?» – только тот, быть может, причастен жертве. Но эта тема уже вне поэзии.
Верлэн обладал великими ценностями, но один Бог знает, сумел ли он спасти свое сердце и быть достойным того, что ему было даровано. В душе этого поэта, так владевшего тайнами ритма, не было, однако, последней гармонии. Ночь и лунный свет безраздельно владели его сердцем.
Так поет Верлэн в стихотворении «А La maniere de Paul Verlaine» в книге «Parallelement».
Чтобы разгадать ночного Верлэна, надо разгадать ночной Париж – не тот Париж растакуеров, где международная толпа жадно пьет, жадно ест и жадно покупает женщин, а тот странный Париж, который некогда возник над Сеной, чтобы изумлять поэтов своей опасной и сумасшедшей красотой.
Как химеры, застывшие на карнизах готических соборов, кажутся необходимыми в этом городе, который знал и черную мессу и католического Христа, так и призраки Парижа, ночные призраки, вызванные луною, близки и необходимы сердцу поэта, быть может, умевшего любить и дневную лазурь. Там в маленьких «каво», которых нет в «Baeuekar’е», вы встретите мечтателей, надевших свои ночные маски, потому что луна светит так, что уже нельзя верить в дневной мир. Пусть эти люди, загипнотизированнные кем-то незримым, не сумеют пропеть нам «романсы без слов», но зато они расскажут о своей жизни, до ужаса похожей на жизнь Верлэна. Они говорят правду, и даже не сумеют солгать, потому что их маски неотделимы уже от лиц, а «ведь, значит же что-нибудь лицо человеческое!» И разве их «подруги», с алыми, как кровь, губами и с зелеными пятнами под глазами, как у натурщиц Ван-Донжена, разве это не те же «прелестницы», которых пел поэт?
Все великое разнообразие Парижа – Париж Notre-Dame, Palais de Justice, Saint-Sulpice, Париж «больших бульваров» и Париж Монмартра – весь этот изумительный хаос древности и современности, провинциальной тишины старинных уличек, и невероятного шума иных площадей – вся эта многоликая химера изменяется ночью и как бы летит во мрак, точно огромная птица с красными глазами: ночной Париж отделяется от земли, от той земли, на которой французский крестьянин работает «в поте лица»; и вот реют во мраке огромные траурные крылья обезумевшей птицы. Если вы мечтатель или поэт и не заснули ровно в одиннадцать часов, как всякий порядочный буржуа, вы замечаете этот полет. И не надо пить абсен, чтобы изведать это головокружительное чувство. Все пьяно вокруг, потому что темные каштаны, золотые вывески кафе, вопли автомобилей и ропот насмешливой, утомленной и отчаявшейся толпы – все говорит внятно о конце и гибели. А разве предчувствие всемирного падения не опьяняет? И разве падение в нашем пьяном и слепом сердце не кажется нам полетом? И уже нельзя вспомнить о тех днях, когда была уверенность в чем-то. В одну из таких ночей Верлэн записал певучие строки: